Гринвичский меридиан - Жан Эшноз

А то, что Гутман решил прибегнуть к силе. Он знал людей, способных этим заняться, были бы деньги. И деньги у него были. Но тут к нему явились Раф и Бак, они рассказали ему о проекте «Престиж», и он его очень заинтересовал. Однако теперь ему приходилось пересмотреть свои планы: об этом проекте давно уже ходили самые разноречивые, темные слухи, и нужно было соблюдать крайнюю осторожность. Прежде чем предпринимать что бы то ни было, следовало все разузнать об этом проекте. Вот почему он отложил вторжение на остров, хотя и не отказался от него окончательно. Он твердо решил вернуть себе остров — в конце концов, это его собственность, не так ли?

— Ближе к делу, — попросил Рассел.

— Так вот, — продолжал Гутман, — почему бы вам не поработать со мной? Наши цели взаимосвязаны, и мы не будем мешать друг другу, ведь я ищу не то, что вы. Мне нужно отвоевать свою территорию, а вам — найти того типа, который на ней находится.

— Откуда вы знаете?

— От Рафа, — сообщил Гутман.

— От Прадона, — уточнил Раф.

— Мои цели, может быть, и совпадают с вашими, — сказал Рассел, — но они не совпадают с целями Хааса. Мне платят за то, чтобы я нашел документы. Поскольку Раф и Бак тоже ищут их, я рискую попасть в сомнительную ситуацию по отношению к Хаасу, если соглашусь работать заодно с ними. Эти документы в конечном счете должны будут попасть в чьи-то руки.

— Хаас об этом ничего не узнает, — сказал Бак.

— Я заплачу больше, чем Хаас, — сказал Гутман.

— Мы вовсе не требуем эксклюзива для этого проекта, — пояснил Раф. — Просто снимем с него копию, а потом можете вручить оригинал Хаасу, что вам мешает?

— Это меняет дело, — согласился Рассел.

Переубедить его было легко, но для проформы он все же сделал вид, будто колеблется.

— В общем-то, при той жизни, которую я веду, — объявил он наконец, — кто посмеет упрекнуть меня в предательстве?!

— Я счастлив, что вы согласились мне помочь, — торжественно, как на банкете, возгласил Гутман. — Это надежный залог успеха.

— Не будем преувеличивать, — ответил Рассел, — я всего лишь бедный, одинокий слепец.

И он исполнил свой любимый номер под названием «бедный одинокий слепец». Раф и Бак, которые уже видели его, тихонько покинули комнату. За окном раздался удаляющийся шум отъехавшего «плимута».

Чуть позже Гутман и Рассел вышли со своими бокалами в сад и расположились в шезлонгах, Рассел в парусиновом, Гутман, ввиду его огромного веса, в кожаном. Устроившись в шезлонге, толстяк разразился нескончаемым потоком слов. Рассел слушал только его голос, не особенно вникая в смысл; он пытался расчленить и анализировать этот голос, чтобы дедуктивным методом представить себе лицо говорившего. Таким образом он нарисовал в своем воображении целую дюжину лиц, абсолютно разных, но вполне правдоподобных, потом эта игра ему надоела, он опустил руку и набрал горсть гравия.

— Какого цвета эти камешки?

— Серые или белые, — ответил Гутман, — нет, скорее белые, ведь это гравий. Они всегда одного цвета.

— Я не знал.

— Извините, я забыл, что вы их не видите, — смущенно сказал Гутман. — Но... почему вы интересуетесь цветом вещей? Разве вы когда-нибудь различали краски?

— Никогда, — сказал Рассел, — но для меня важны главным образом их названия. Это полезная дополнительная информация. Я вкладываю в эти слова то, что хочу, и называю ими вещи, с которыми сталкиваюсь, которые и сами в большинстве случаев являются всего лишь словами. Названия цветов и их оттенков ничего нового мне не сообщают, они просто наталкивают меня на новые мысли.

— Все так делают, — ответил Гутман. — Если какие-то вещи недостижимы, человек компенсирует эту нехватку, давая им названия.

22

Джозеф прикрутил фитиль лампы, стоявшей возле окна, и приник расплющенным носом к слюде, на которой тут же образовались два талых пятнышка от его ноздрей.

— Там какой-то огонек.

— Это Арбогаст, — сказал Тристано, — вдвоем с переводчиком. Я их еще днем приметил.

— С каким переводчиком? — спросил Кейн.

Поскольку никто ему не ответил, он опустил голову и опять начал копаться в кусочках своего паззла, отыскивая нужный элемент. Джозеф перестал смотреть в окно и подошел к Полю, который сидел на продавленном диване с вылезающими пружинами, бессильно откинувшись назад и положив вытянутую правую ногу на стул. Джозеф присел на свободный уголок стула и снова принялся массировать Полю колено.

— Все нормально, — сказал он, — перелома нет. Через два дня будете как новенький, вы еще легко отделались.

Поль открыл глаза. Три керосиновые лампы горели ровным светом, образуя вокруг себя уютные мерцающие круги, рядом с которыми тени казались еще гуще. Остальное пространство комнаты тонуло в нежной полутьме, как на картинах Жоржа де Латура; она сглаживала шероховатости и углы и даже, казалось, замедляла движения, доводя их почти до неподвижности.

Тристано расположился перед небольшим шатким столиком из пластмассы и железных реек, прикрытым большой картой Тихого океана с ниспадающими вниз, наподобие скатерти, краями. Стол был беспорядочно завален бумагами и раскрытыми книгами. Он изучал какой-то документ, делая короткие пометки карандашом и время от времени бросая задумчивый взгляд на Кейна, который, сидя на другом конце комнаты, усердно трудился над почти законченным паззлом. Кейн старался делать вид, что этот пасьянс не слишком поглощает его: он чувствовал, что явная никчемность такого занятия вызывает молчаливое неодобрение окружающих. Вот почему его поведение носило двойственный характер: успешно заполнив очередной пробел, он не мог скрыть торжествующую улыбку и, забыв о подобающей сдержанности, оборачивался к другим, как бы желая разделить с ними свою радость, но, встретив одни только строгие или уклончивые взгляды и каменные лица, быстро делал соответствующую мину и возвращался к своей головоломке, изображая полнейшее равнодушие и безразличие.

Джозеф осуждал его и осуждал себя за мягкотелость: изобретателя следовало держать в ежовых рукавицах. Будь его воля, он бы охотно приковал Кейна к его машине, однако Тристано приказал ему воздерживаться от любых резкостей. Вот почему он обратил всю свою злость и энергию на вывих Поля, чье колено пострадало от неуклюжего приземления на камни острова.

— Ничего, все будет нормально, — повторял Джозеф.

Поль пожал плечами. Вынужденная неподвижность принимала в его воображении размеры истинной, неизбывной драмы, словно его погребли в пирамиде, заключив в последний, самый тесный из непроницаемых саркофагов, вложенных один в другой. Мысль о том, что скоро он встанет на ноги, не избавляла его от отчаяния; даже в этом случае он просто перейдет в следующий саркофаг, чуть попросторнее, а именно в саркофаг острова, такой же замкнутый, как вот эта комната, окруженный целым скопищем других таких же саркофагов, только побольше размером, но все так же неумолимо запирающих его в ограниченном пространстве. А за пределами острова начиналось всемогущее господство Карье, в свою очередь являвшееся частицей безымянной власти, у которой, вероятно, находилось в беспрекословном подчинении. Но и за пределами этой власти, даже если предположить, что от нее можно спастись, Поль никогда не смог бы освободиться от последнего, природного саркофага, которым было его собственное тело, в данный момент разбитое, все в синяках и ушибах и разминаемое чужими грубыми руками. Короче, он был в полной прострации. Его захлестывало тягостное ощущение ужаса и бесконечности — ощущение грешника, попавшего в ад. Он едва не задохнулся, прикрыл глаза.

Но скоро внезапный возглас заставил его открыть их. Байрон Кейн с театральным жестом оторвался от стола, где был разложен его паззл, и глядел на него издали, не двигаясь, с восторженной гордой полуулыбкой, которую теперь даже не собирался прятать. Он стоял, величественно выпрямившись. Затем обернулся к Тристано, стараясь встретиться с ним взглядом. Но тот сурово насупился и уткнулся в карту Тихого океана.

— Что на вас нашло? — поинтересовался Джозеф.

— Все, я кончил!

Джозеф что-то буркнул, и его хватка стала железной.

— Вы мне делаете больно, — воскликнул Поль.

Тристано приподнял голову и уперся взглядом в стену перед собой, подняв брови и сморщив лоб, как будто пытался вспомнить что-то давно забытое. Потом встал и направился к завершенному паззлу, который изобретатель любовно разглаживал ребром ладони. Пестрые кусочки картона образовали картину с изображением просторной галереи, чьи стены были завешаны множеством других картин; на некоторых из них фигурировали другие картины, однако художник не осмелился продолжить эту игру вложения предмета в предмет и остановился на достигнутом. Тристано заложил руки за спину и покачал головой.