Исчезновение - Жорж Перек

Более того, Хэйгу показалось, что, по мере того как Аугустус играл на пианино, надпись увеличивалась, микрон за микроном, ангстрем за ангстремом. Он посчитал: всего было двадцать пять точек. Аугустус играл до вечера; Хэйг ни на мгновение не изменил своей позы, пристально глядя на видение, проявившееся на бильярдном сукне, и он заметил, что когда Аугустус, находясь на вершине вдохновения, взял аккорд, скорее атональный, белых точек стало двадцать шесть: появилось свежее пятнышко – сначала аура, затем намек на него, наконец белеющее зернышко.

– Отец! – закричал Хэйг.

– Что случилось, сын? – спросил Аугустус.

– Взгляни сюда! Что-то Белое высыпало на краю бильярда!

– Белое на Катафалке?[272]

Аугустус вскочил.

– Нет, на бильярде, на краю бильярда!

Аугустус подошел к бильярдному столу. И тотчас же нахмурился.

– Again! Again! Again! – трижды глухо прошептал он.

– Что такое? – встревожился Хэйг, увидев, что отец побледнел.

– Бежим, сынок, бежим отсюда немедленно!

14

Глава, в которой мы увидим, как карп брезгует поистине царской халвой

Аугустус отвел своего приемного сына в сторону. Я присутствовала при их разговоре.

– Я никогда не упоминал о тех неясных и запутанных обстоятельствах, при которых ты появился на свет. Если бы я мог, то сказал бы, что над нами тяготеет Проклятье. Но мой Закон покарает за разглашение. Никто никогда не исказит непрочное острое слово, минимальное неизвестное, табуированное абсолютное, которое ab ovo, затемняет все наши цели, подвергает проклятью все наши желания, вредит нашим действиям. Каждый знает, что безымянное зло действует на нас безотчетно, каждый знает, что, к большому несчастью, преградой вставая на нашем пути, бесконечно приговаривая нас к разглагольствованию, к бессвязному бормотанию, к упущениям, к неясности ложного знания, из которого проистекают, омрачаясь, наши крики, наши голоса, наши рыдания, наши вздохи, наши желания, перед нами всегда стоит непреодолимая стена. Чем дальше мы заходим в приблизительность опущенного слова, тем больше мы хотим ухватиться руками за бесконтурную незапятнанность, тем больше обрушивается на нас несущий зло гнев. Ты должен знать, Хэйг, сыночек, что, начиная с сегодняшнего дня, как в том таком далеком прошлом, смерть направляется сюда, бродит вокруг нас. Порой мне казалось, – продолжал Аугустус, – что, возможно, тебе не доведется страдать от той нечеловеческой судьбы, которая досталась некогда мне. Но нам ничто не подвластно. Ты совершишь очевидную ошибку, и, следовательно, я также, если, играя ва-банк, ты останешься здесь. Ты должен отбыть отсюда еще до полуночи!

Но Хэйг тотчас же отверг предложение Аугустуса, заявив ему, что тот просто-напросто обманывает его, желая изгнать своего сына из дому!

– Что? – закричал Хэйг (он очень любопытно смотрелся в этом необычном для него состоянии). – Что?! Ты же мой отец! Ты хочешь моей смерти, вот оно что, я все понял! А я такой наивный, так верил в тебя, так тебя любил! Сегодня ты вынашиваешь план в равной степени идиотский и жестокий. Но он шит белыми нитками! Будь хотя бы искренним! Если тебе доставит такое удовольствие мой уход, то прокляни меня, но не облекай свою месть в такие смешные одеяния!

– Сын! – взвыл Аугустус, сгибаясь под тяжестью оскорбляющих его слов. Но голос его надломился, он зарыдал.

Позже он поведал мне, что едва не рассказал тогда Хэйгу о том, что он незаконнорожденный, едва не открыл ему всю правду о Заире, об Отоне Липпманне, о бродяге в белом рабочем халате по имени Трифио-дорус, об очистительной ванне и так далее, и тому подобное.

Наступила долгая пауза. Дуглас Хэйг, ни слова не говоря, смотрел в упор на Аугустуса. Затем внезапно развернулся и бросился прочь.

Аугустус оставался неподвижен.

Я спросила, не следует ли мне догнать Хэйга.

– Нет, – сказал он, – пусть бежит. Если он должен уйти, пусть уходит. Иначе будет еще хуже: мы умрем все!

До самого утра было слышно, как Хэйг бродит по дому. Затем, лишь только начало светать, мы увидели, что он вышел во двор. На нем были свитер с поднятым воротником, теплая куртка. В руке он держал сумку.

Он дошел до пруда, нагнулся, просвистел трижды:

Наверное, это был сигнал, потому что вскоре появился Иона. Хэйг произнес перед карпом долгую речь, бросая ему время от времени кусочки пудинга; он раскатывал их в руке, делая шарики.

Затем, не попрощавшись ни со мной, ни со своим отцом, ни с домом, где вырос, он, закрыв за собой ворота, исчез…

Мы не знали, куда он ушел. Аугустус томился. Иона, когда мы подходили к пруду и звали его, больше не появлялся. Жизнь уходила.

Наконец через полгода почтальон принес нам письмо. Аугустус, распечатав конверт, посмотрел прежде, от кого оно, затем очень быстро прочитал.

– Не знаешь ли ты случайно, – спросил он, поднимая глаза от письма, – человека по имени Антон Вуаль?

– Ей-Богу, не знаю.

– Я тоже. Но впечатление такое, что он знает о нас все. Вот, прочитай!

Милорд,

В течение апреля я несколько раз виделся с Дугласом Хэйгом Клиффордом. Узнав совершенно случайно, что он бежал из Азенкура, не сообщив Вам о своих намерениях, я счел нужным рассказать Вам отом, что мне известно; надеюсь, это уменьшит Ваше беспокойство и Вашу печаль.

Прибыв в Париж, Дуглас Хэйг повел себя там, пожалуй, скверно. Ходил по сомнительным кабакам, связался с тремя типами с самого дна, бесчестными негодяями, молодчиками без стыда и совести, совершившими до того самые черные злодеяния. Поддавшись очарованию зла, Дуглас Хэйг участвовал в мелких кражах, всю прибыль от которых делило между собой гнусное трио. Это едва не закончилось для него плачевно: главаря банды, ловкого жулика, поймав с поличным, отправили гнить на берега Марони.[273]

Являясь если не трусом, то наверняка человеком осторожным, Дуглас Хэйг понял, что плохо кончит. Такая перспектива пришлась ему не по нраву. Он быстро покинул воровскую «малину», снял на бульваре Сен-Мишель комнату из тех, что обычно снимают студенты, скромную, но вполне приличную. Я не знаю, где он в ту пору добывал себе деньги на жизнь, а они у него тогда водились, и не такие уж малые: у него не было машины, но он оставлял значительные суммы у торговцев одеждой – его белую тенниску с портретом Сталина во всю грудь стали узнавать и с почтением привечать в разных местах: от набережной Конти до Бальзара, от моста Сюлли до бара «Пон-Руаяль». Более того, он приобрел вкус к, так сказать, современной интеллектуальной моде: ему доставляли удовольствие труды Балибара[274] и Мак-Люэна,[275] tutti quanti.[276] Он читал «Сообщения», «Атолл», «Три континента». Ходил в студию «Логос», боготворил Годара,[277] хвалил Курно.[278]

Это длилось не более месяца. Оказавшись без гроша, он понял, что дела у него не очень хороши, что он сорит деньгами, поступает дурно, что жизнь ведет распутную, что он оказался во власти своих разнузданных инстинктов.

Тогда он открыл для себя один ученый труд, небольшой, однако несущий в себе огромный заряд энергии, труд, призывающий к социальному изменению общества, к уничтожению капитала, к борьбе против Прибыли. И стал активистом ультрапроалбанской партии, члены которой, вдохновляясь одной речью Энвера Ходжи,[279] произнесенной на берегу озера Шкодера (некогда Скутари) года три назад, ожесточенно критиковали и самолюбивых деятелей Французской Коммунистической партии, и так называемых маоистов. Но партия эта была распущена уже через неделю.

Дуглас Хэйг предался печали. Затем он вспомнил, что однажды его отец – Вы – сказал ему:

«Адажио Альбинони стало для нас такой поддержкой, когда умер кузен Тастон».

И он вдруг понял, что, оригинальничая, он метался лишь для того, чтобы позабыть о главном своем предназначении: о пении!

Он начал много трудиться. Через месяц поступил в Schola Cantorum. Там он всех потряс.

Сейчас он живет в скромной студии, в доме номер шесть на площади Майора Нободи.[280]

Таким образом, сбившись на какое-то время с верного пути, Дуглас Хэйг в конце концов вернулся, еще более окрепнув, к своему призванию.

Вот что я имею честь сообщить Вам для того, чтобы Ваша жизнь после его ухода, стала более спокойной.

Искренне Ваш, Антон Вуаль.

Аугустус сразу же выслал Хэйгу крупный денежный перевод и длинное письмо – настоящий роман, в котором оправдывал себя, как мог. Однако перевод до адресата так и не дошел. Желая узнать, почему, он отправился на почту. Там ему сказали, что в доме номер шесть на площади Майора Нободи в Париже Хэйг Клиффорд не проживает. Охваченный тревогой, Аугустус обратился в Schola Cantorum, интересуясь, есть ли среди ее слушателей молодой человек по имени Дуглас Хэйг Клиффорд. Там ему повезло больше: ему сообщили, что такой слушатель есть, однако добавили, что, поскольку он победил в конкурсе по унисону, его направили в Julliard School of Music[281] в Нью-Йорке, чтобы он изучал там композицию.