Исчезновение - Жорж Перек

В вере Отона особое место занимал Канон Дракона, вменявший в обязанность всем адептам бесчисленное множество молитв и ритуалов.

Так, например, практиковались три ежедневных очищения (на рассвете, в полдень, в полночь). Утреннее очищение проводилось совершенно оригинально. Ванну наполняли росой, собиравшейся ночью в двадцать пять баков, расставленных по всему парку; специальное устройство направляло ее затем к глубокому чану, представлявшему собой моноблок из antico rosato,[254] кристаллического кварца, настолько твердого, что его нужно было бы полировать до состояния необработанного алмаза.

Для того чтобы Аугустус не страдал от переизбытка капельного орошения, которое могло бы оказать дурное влияние на его конституцию, поступление росы регулировалось автоматической цепью, контролировавшей колебание потока путем воздействия на его равномерность посредством гидролебедки с сообщающимися ситами, колебание которых, в свою очередь, вызывало сжатие устройства, с помощью искусно проведенного канала и поршня с бегунами, сочленяющегося вокруг опоры с винтом и непрерывно управляющего индукцией клапана подачи-вывода, работающего на транзисторах.

Таким образом день за днем Аугустус, покидая кровать, тотчас же проходил процедуру очистительной ванны, причем объем потребляемой воды никогда не увеличивался и не уменьшался.

Но дабы эта процедура проводилась в полнейшем соответствии с необходимым порядком, Аугустус добавлял в наливающуюся в чан росу три компонента, которые Отон Липпманн поставлял ему по цене, мягко говоря, очень высокой:

Прежде всего белый крахмал, ибо, будучи слишком щелочной, роса могла вызвать закупорку каналов, из чего проистекала необходимость подслащивающего дополнителя; затем шесть зерен так называемого радиоактивного сапфира, которые Отон наделял сильной очистительной способностью (на самом деле это был эликсир против пародонтоза), продукт творчества одного стоматолога из Авиньона, скорее придурка, который предписал его к применению в одной больнице, но использование эликсира почти сразу же запретили, поскольку установили, что он содержит очень большое количество аконита;[255] тогда же стало известно, что Отон, обогатившийся совершенно мошенническим способом, который скомпрометировал администрацию графства, вынужден был, будучи приговоренным заочно к тюремному заключению, бежать в Тирану, где, примкнув к группе самого разного рода темных личностей, наладил процветающую контрабанду опиума; в довершение ко всему Аугустус добавлял в ванну двадцать пять (по четным дням) или двадцать шесть (по нечетным) каратов продукта, состав которого так и остался неузнанным, но продукт этот наверняка являлся в получаемом растворе основным. Было ли это какое-нибудь снотворное средство? Галлюциноген? Что-то гипнотизирующее? Но даже и эта, самая общая, характеристика продукта так и осталась неизвестной. Однако можно быть уверенным в том, что средство это оказывало на Аугустуса весьма определенное воздействие: когда ванна была должным образом подготовлена и он входил в нее, совершенно голым, чтобы осуществить процедуру утреннего очищения, то сначала его охватывала очень сильная дрожь. Аугустус повязывал лоб недоуздком, чтобы быть уверенным, что, по крайней мере, его нос всегда будет на поверхности, иначе он мог бы умереть, захлебнувшись водой; через какое-то время он расслаблялся, становился томным, засыпал.

Позже, выходя из ванны, он говорил о познанной им Нирване, о пережитом в обморочном состоянии восторге, о видении Великого Гуру, посещении Всемогущего, о введении в Настоящее Знание, божественном удовольствии Великого Всего, об очаровании Абсолютным, о Просветлении, об Озарении. Он был полностью окоченевший, полностью отупевший, но зато, утверждал он, ему выпало счастье влиться в Великое Забытье, купаться в Абсолютном, наслаждаться Бесконечным.

До вторжения в его жизнь Хэйга, то есть Заира, Аугустус практиковал утреннюю очищающую ванну, нисколько не слабея, действительно находя в ней немалое удовольствие.

Но когда он надел на палец Заир и привык к нему до такой степени, что стал наслаждаться всякий раз, как только смотрел на него, и стал говорить каждому, кто хотел его слушать, о том, что он предпочитает смерть покинутости, то очень скоро начал замечать: находясь в ванне с Заиром на пальце, он испытывал сильный зуд, острую боль, жгучую, пронизывающую, мучительную, которую, сколько он ни пытался, ему не удавалось перетерпеть; он так страдал от нее, что его начинало тошнить; более того, он совсем перестал переживать то обморочное состояние, которое составляло как-никак основной, жизненосный, абсолютный смысл его утренней очистительной ванны.

Аугустус изобрел тогда приспособление, которое, подобно недоуздку, предохраняло бы его нос от контакта с водой и позволяло бы ему помахивать пальцем, на который был надет Заир, так, чтобы он не испытывал слишком мучительные боли. Он сконструировал лебедку с барабанами, снабженную домкратом с шестеренками, устройство это контролировало положение муштабеля,[256] плавающего на краю ванны.

В течение шести лет изложенный компромиссный вариант применялся без сучка и задоринки. Все, казалось, было в полном порядке. Аугустус находил е своей очищающей ванне жизненосную поддержку, столь же обильную, сколь и постоянную.

Но однажды, когда Аугустус вылезал из чана, разомлевший, как всегда после ритуала, отупевший увалень, оцепеневший в своей утренней Нирване, он вдруг заметил, что у него на пальце нет Заира.

Он испустил нечеловеческий крик. На этом самом пальце, вокруг бледной яйцевидной стигмы,[257] обозначающей контур Заира, свертывался на суставе, подобно рубину, кровавый сгусток.

Он носился, словно сумасшедший, три дня и три ночи. Бегал повсюду, озверев, открывал все ящики, осматривал все углы, ощупывал все в доме, от стен до потолка, обыскивал все помещения, все склады, погреба, дворы, даже прочесывал граблями гравий на парковых аллеях и дорожках.

И вот тогда, через три дня после исчезновения Заира, произошло то роковое событие, которое подействовало на нас, подобно катастрофе: Азенкур посетил Отон Липпманн.

Он казался доведенным до полного изнеможения; костюм его превратился в лохмотья; он был весь в поту. И сразу же набросился на Аугустуса, стал оскорблять его, осыпая самой отборной площадной бранью, словом, буквально насел на него.

– Тупица, – бросал он ему в лицо, – хам, болван, олух, дырка в заднице, хрен собачий, остолоп, ноль никчемный!

Затем влепил ему затрещину – и вложил в нее все свои силы.

Аугустус, хотя и демонстрировал удивительное хладнокровие, был рассержен подобным с ним обхождением и ответил свингом правой. Липпманн свалился на ковер. Гроги.[258] Нокаут.

Шалун Дуглас Хэйг, которому было тогда шесть лет, присутствовал при этой стычке. Он посчитал до десяти, затем объявил отца победителем.

Но Отон Липпманн все еще лежал неподвижно. Тогда мы забеспокоились.

– Что это с ним? Что? – совсем тихо шептал помрачневший Аугустус.

А Дуглас Хэйг тем временем, не понимая, конечно, что дело приняло скверный оборот, резвился вокруг поверженного Отона. Он заливался таким звонким смехом, что разъяренный Аугустус решил, что это, пожалуй, слишком, и велел ему выйти.

Он так сильно закричал на мальчика, что Хэйг, который никогда еще не видел отца в таком гневе, пролепетал, краснея, извинения и выскользнул из комнаты, замочив штаны и рыдая во весь голос.

И вот тогда, в то время как Хэйг пошел искать утешение в любимом своем занятии, кормлении Ионы, карпа…

– Кстати, – оборвала служанку Ольга, – не будем забывать об Ионе. Его надо покормить…

– Тсс! Тсс! – зашикали на нее Амори и Саворньян. – Пусть Скво закончит свой восхитительный, волнующий рассказ!

– Thank you, – поблагодарила Скво.

Так вот, я сказала, что, в то время как Хэйг пошел кормить Иону, мы перенесли Отона Липпманна в соседнюю комнату и положили на кровать. Я принесла сердечное средство. Расстегнула его костюм. И тогда мы увидели – О, Гнусность в Гнусности! – то, от чего нас охватила паника, то, от чего у нас заледенела кровь, волосы на голове встали дыбом и кожа покрылась пупырышками, мы увидели, что Отон Липпманн был буквально залит кровью. Впечатление было такое, что его грудь раз двадцать атаковал огромный коршун, расцарапал ее вдоль и поперек, разорвав кожу и выклевав легкие. Мы видели, что ужасные твари – слепни, мухи, шмели, дождевые черви, вши, сфинксы – копошились, стервятники, в этой кровавой магме, клейкой, дымящейся, источающей вонь на двадцать шагов вокруг!

– Фи! – взвизгнула Ольга.

– Тьфу! – брезгливо подернул плечами Амори.

– Да, – продолжила Скво, – Отон Липпманн агонизировал целую неделю, впав в глубокую кому, из которой он иногда выходил, чтобы осыпать нас своими гнусными ругательствами, обвинить нас – поди узнай, почему, – в том, что мы хотели его смерти, проклясть нас на веки вечные. Чего мы только для него ни делали! Но самое большее, что нам удалось – это лишь облегчить его конец. Он умер, испуская жуткие проклятья, он выл, а на последнем издыхании крик его был настолько ужасен, что показался нам нечеловеческим.