В саду памяти - Иоанна Ольчак-Роникер

Осенью 1901 года в квартире на Крулевской можно было наблюдать странное зрелище. В семейной гостиной появился фотограф с тяжелой аппаратурой. В эбеновое кресло, обитое амарантовым плюшем, уселась моя прабабушка Юлия Горвиц. Ее окружили дочери. Самой младшей Камилле двадцать два, Янине двадцать восемь, Гизелле тридцать один, Флоре тридцать три. Двадцатишестилетний Лютек во втором ряду. Нет Розы — она решила вернуться к мужу и отправилась в Париж, Генриетта жила в Австрии, нет и самого младшего Стася — он изучал в Лейпциге естественные науки и не приехал на каникулы.

Юлии — одетой в черное, закутанной в такую же черную шаль, с седыми, гладко зачесанными назад волосами, только пятьдесят шесть, но выглядит старухой. «Вечный студент» Лютек носит застегнутый под горло китель, наподобие русской военной формы. Янина, моя будущая бабка, элегантна, в платье по последней моде, украшенном множеством вытачек, складочек, плиссе и пуговичек. Длинные курчавые волосы подняты вверх. Камилка вот уже три года — студентка медицины в Цюрихе и, как полагается эмансипированной женщине, носит коротко стриженные волосы и скромную кофточку мужского покроя. Флора Бейлин и Гизелла Быховская замужем, они пришли с детьми. Маленьких Бейлиных трое: двенадцатилетний Гучо, одиннадцатилетняя Геня и девятилетняя Маня. Гучо Быховскому шесть. Самое младшее поколение в первом ряду: девочки — посередине, мальчики — по краям.

Гучо Бейлин, около 1900 г

Главный герой события — двадцатичетырехлетний Макс, который занял место рядом с матерью, в центре группы, на переднем плане. Длинные волосы, борода, как у Христа. Бакенбарды оттеняют худое лицо, он похож на карбонария. Или на модного в те годы русского революционного поэта, певца разочарований и мировой скорби Надсона, которому стремился подражать. А за ним, сзади, стоят два царских жандарма. В мундирах. С огромными револьверами за поясом.

Фотограф прячет голову под черной материей, закрывающей деревянный ящик. Просит не двигаться. Не моргать. Улыбнуться. Никто не улыбается. Так и сделан семейный портрет — с представителями режима на фоне. В доме каждого из родственников хранилась копия этой фотографии. И все они пропали в военных перипетиях. Наша исчезла во время Варшавского восстания. Хорошо, что моя бабушка в своих воспоминаниях оставила подробнейшее описание снимка и обстоятельств его возникновения.

Максимилиан Горвиц, Гент, 1898 г.

Все собрались тогда по весьма печальному поводу. В тот день жандармы препровождали Макса из Цитадели на Петербургский вокзал. Оттуда под их эскортом его отправляли в Сибирь. По пути ему разрешили зайти домой попрощаться с матерью. Безусловно, такая любезность стоила щедрой взятки. Залог, благодаря которому год назад он был освобожден из-под ареста, пропал: оказавшись на свободе, Макс вернулся к партийной работе, вновь был схвачен и на сей раз приговорен к трем годам ссылки.

Густав Быховский, около 1900 г.

Его должны были доставить к месту назначения по этапу, а это значило — многомесячный переход от одного города к другому в обществе закоренелых преступников и злодеев, в холоде и голоде. С негнущейся и укороченной ногой он никогда бы такой дороги не выдержал. И тогда мать, не долго думая, отправилась в Петербург. Она не знала русского, никаких знакомых у нее не было, но она так долго стучалась в министерские двери — от одной к другой, не жалея денег на подкуп служащих, что выхлопотала разрешение ехать сыну пассажирским поездом за свой счет и в сопровождении конвоя.

Это посещение материнского дома тоже, по-видимому, было оговорено. Ведь не случайно же Юлия пригласила фотографа увековечить прощальный визит. Она боялась, что не дождется возвращения сына, и хотела сохранить на память последнюю их встречу. Неужели жандармы нужны были в кадре только для того, чтобы не спускать глаз с арестованного? Или их присутствие подчеркивало драматизм ситуации? Мысль о трехлетней разлуке разрывала близким сердце. В присутствии представителей власти слезы сдерживаются, но, когда узника уводили, женщины отчаянно зарыдали. Заплакали и дети, спрашивая взрослых:

— За что дядю Макса отправляют в Сибирь?

— Он борется за свободную Польшу, — отвечала Янина, моя будущая бабушка.

— Нет, — поправила ее Камилка, — он борется за социализм.

Сцену эту запомнила и записала в своих воспоминаниях племянница Макса — Маня Бейлин. Событие, свидетелем которого она была, оказало влияние на всю ее последующую жизнь. В тот день она впервые услышала слово «социализм». Она пишет, что, хоть не понимала тогда, что оно значит, само слово ассоциировалось для нее с великим и святым делом, за которое стоит бороться и ради которого стоит идти на муки. С этого сентябрьского дня дядя-революционер для нее — непререкаемый авторитет и образец для подражания. А десять лет спустя она сама станет социалисткой. Потом, по его же примеру, — коммунисткой. При всех драмах, свидетельницей которых ей пришлось быть, при всех трагических переживаниях, выпавших на ее долю, это слово, по собственному ее признанию, навсегда сохранило свое очарование, так обаявшее ее в детстве.

Маня и Геня Бейлины, около 1901 г.

Но что собственно это слово означало? Как можно заключить из стычки между сестрами, каждая «социализм» понимала по-своему. Для Камилки — это борьба за социальную справедливость. Для Янины — за государственную независимость. В их споре нашла отражение полемика, которая долго велась среди польских социалистов и не могла не привести к драматичному расколу ПСП. Здесь же, на семейном форуме, разницу во взглядах определяли не столько идеологические параметры, сколько возрастные и психологические — различные у каждой.

Камилка по природе была уравновешенной, деловой, впечатлительной, но не сентиментальной. Моложе Янины на шесть лет. Ее поколение все настойчивее требовало перемен — политических, общественных и гражданских. Лозунг «Свободу женщине!» для нее не пустой звук; с детства она мечтала стать врачом и считала, что имеет полное право сама выбирать свой жизненный путь. Вступив во время учебы в ПСП, разделяла взгляды тех деятелей, кто утверждал, что получение независимости не решит всех проблем. Только мировая революция может уничтожить эксплуатацию, нищету, классовую и этническую дискриминацию.

У Янины ни темперамента, ни ментальности революционерки нет. Она сформировалась под влиянием наставников-позитивистов, которые проповедовали терпеливую работу во имя будущего. Была обязана своим учителям горячим патриотизмом и требованием гражданской активности. Однако к аскетизму склонности не испытывала, любила красивую жизнь, изысканные туалеты, изящные вещи, путешествия и отказываться от своих увлечений ради всеобщего блага никак не намеревалась. Патриотические мечты выражались ею в довольно восторженном виде, правда, характерном для ее эпохи. На педагогических занятиях, которые она вела с детьми своих родственников, она говорила маленьким племянницам: «Когда Польша воскреснет, мы все наденем белые платья, распустим волосы, на голове у нас будет венок из цветов, и мы станцуем танец радости. А после будем стараться сделать все возможное, чтобы наша отчизна стала самой красивой и счастливой страной в мире». Макс и Камилка считали, и не без оснований, что такое ее представление о будущем чересчур туманно.