Гений безответной любви. - Марина МОСКВИНА

— Нет-нет, — говорю я, — огромное спасибо.

— Зря! Ты не смотри, что я скромно одет. У меня все есть: ботинки саламандра, пальто от «Хуго Босс». Я просто жене из загорода картошку везу.

— А ваша жена знает, — спрашиваю, — что вы по профессии — бандит?

— Ни в коем случае, — он ответил. — Дома ты один, на работе другой, в милиции третий.

— Зачем это вам? — я спрашиваю. — К чему? У вас хорошие глаза, доброе лицо…

— Значит, постарел, обвисла кожа, — произнес он с большой печалью и пошел на выход такой походкой, как будто он из картошки сделан. Все его толкают, пинают, а у него в кармане заряженный пистолет.

Голуби наполняли воздух своими криками. Пока я шла к Хаиму, погода сто раз поменялась — то солнце, то дождь, то туман, везде жгли осенние листья, стелился дым, падал снег, неслись облака. Случайно по Божьей милости разум покинул меня в этот день. Я, кажется, завтра умру, ну и что из того? Я собиралась жить вечно, но была встревожена и жалка, теперь я шагаю по улице, и во мне поднимается т о м о е забытое ликование. Впервые в жизни я наслаждалась самой собой, ни о чем не горюя и не беспокоясь. Ни о деньгах, ни о взаимной любви, я ела мороженое — эскимо шоколадное в шоколадной глазури (кстати, они переборщили с шоколадом, знала бы — не купила!). И несла такое же Хаиму Симкину.

Хаим встретил меня по-домашнему, в шлепанцах и трико, он был радушен, пузат, одинок и расслаблен. Сразу мне было вручено письмо и подарок от Мони Кваса.

Письмо было короткое: «Люблю… И хочу!»

А подарок — продолговатый кожаный коричневый барабан.

Как вам это нравится, а? Купить мне на базаре в Иерусалиме барабан?! Вот где мне бы хотелось побывать, если было б еще немного времени — на базаре в Иерусалиме. А еще больше — в Индии!

Мы как раз с моим Левиком собирались поехать в Индию. Так, неконкретно, когда-нибудь, хоть когда-нибудь, я всегда мечтала об этом, с детства, спутешествовать в Северную Индию, в предгорья Гималаев! А уж от импотенции для Моньки Кваса или дяди Теодора в Гималаях тьма тьмущая разнообразных трав. Нужно только выбрать по темпераменту и соблюсти правильную дозировку. А впрочем, какая Индия? Здесь, в Москве, на углу Хрустального и Варварки — заходи, получай йохуимбэ сколько нужно, без ограничений! Кстати, этот наш дядя Теодор, мне Миша сам говорил, такой козел! Но Миша ему обязан. Ой, какая огромная очередь, кто старый, кто косой… «Капричиос» Гойи, сновиденья Босха. Я в долларах хотела заплатить, а в долларах нельзя. Пошла менять, вернулась, а там новая очередь.

Я говорю этим старикам:

— Я уже стояла! Пустите меня! У вас все впереди! Вы только начинаете жить… А я завтра умру. Или даже сегодня вечером. Я могу не успеть сделать самое главное.

Но они молчали и недоверчиво смотрели на меня.

— Вот в чем у вас загвоздка, — я сказала им, всей этой нескончаемой толпе, — вы не доверяетесь бытию! …Я чту обряд той петушиной ночи. Куда как беден радости язык! — я сказала им. — Эта импотенция — только следствие вашего недоверия жизни. Придите в мои объятия, братья! Идите, идите за пределы, совсем за пределы, проснитесь, радуйтесь!..

Какой-то голубой луч стоял над моей головой, я обнаружила его еще в метро, увидела, но не глазами. Он то застывал, как будто он ледяной, то оживал и вибрировал, и в нем видна была пыль и тоненькие прожилки. Сегодня он сопровождал меня целый день, терял и снова находил и был так ощутим, что мне казалось, все его видят.

Где мой Белкин? Где друг мой, товарищ и брат, отгулявший со мной столько весен в цветущих садах, отслушавший соловьев, особенно одного я запомнила на ветви дуба — как он усердствовал, расшибался в лепешку, вся грудь у него, вся грудная клетка ходила ходуном. Где мой неразлучный приятель, на вопрос «Как дела?» пожимавший плечами: «Какие события в жизни дурака? Верба зацвела, потом вишня, затем груша и яблоня, а в траве — желтые одуванчики»… Тот, кто когда-то на свадьбе своего сокурсника поссал в стакан и выпил — за здоровье молодых, а ведь тогда ничего еще не было известно об уринотерапии! И посвятивший мне стихотворение: «Ты такая маленькая, любимая, тебя во тьме я перепутал с курицей».

Вон он стоит, несмотря на свою безграничную мудрость, разъяренный моим опозданием.

— Все! — он кричит. — У меня с тобой все! Сколько можно опаздывать? Надо тебя проучить, в конце концов!..

А я смотрю и у него в зрачках уже себя не вижу. Тогда я стала наблюдать за солнцем. Оно коснулось горизонта. И начало садиться, пламенея. А в вышине возник нежнейший месяц.

— …И никаких компромиссов! — кричит, негодуя, Белкин. — Все кончено! Я уж не попадусь на твои уловки!

И побежал. А я побежала за ним. Так мы бежали, бежали, по первому снегу, по саду, петляя между деревьями, он быстро бежал, очень быстро, вообще, он достиг совершенства хожденья по воздуху и сознания бренности мира, страх смерти давно победил, одышку и вожделение, так быстро бежал он, что даже и не заметил, как нам с ним в тот вечер встретился Бог в виде дерева — большой пожелтевшей ветлы.

Я тоже старалась не отставать, но все уже, выдохлась, выбилась из сил, вот-вот сердце выскочит из груди. Белкин бежит — не оборачивается. А темнеет. Кругом лес и сад. Я тут без него заблужусь, я не знаю дорогу. А у меня еще барабан! Я думаю, бросить его или нет? Он, конечно, мешает бежать, но жалко его выбрасывать, хотя он мне и не нужен. Ведь это подарок столь преданного мне Мони Кваса.

Два ангела пролетели надо мной. Один был с трубой. А другой говорит:

— Давай мне свой барабан. У нас с Гавриилом тогда будет джазовый оркестр.

Ну я и отдала. И сразу легко стало, радостно! Я как с новыми силами побегу, как Белкина обгоню!.. Он встал у зеленых холмов и смотрит мне вслед изумленно. Уши горят у него. В чем дело? Он самый лучший бегун во всех Сокольниках и во всем Ботаническом cаду!.. Никто еще никогда его в жизни не обгонял! Вдруг какая-то Люся Мишадоттер, такая маленькая — ее во тьме перепутал он с курицей!.. охваченная безмерным одиночеством, перегоняет его и бежит, бежит дальше, не останавливаясь, пожирая пространства, пока не превращается в точку и не исчезает из виду.

Ах ты, дурачок, пронеслось в голове, больше мы не увидимся, прощайте, мои возлюбленные, я отпускаю вас, черные, белые, золотые, снежные мои товарищи, летите — и я распахнула ладони!.. Стая голубей взмыла ввысь, к облакам, смотрю, а у меня в руке — котлета!..

Все теперь обрезано, отделено, вымыто, зачищено. Мир светился каким-то жестким светом. Люди шли замедленно, плавно, каждый из них — потрясающе одинок, но все и вся было пронизано связующими нитями.

Лица светятся в вагоне метро, бледные, пьяные, сморщенные, в черных капюшонах, грызущие семечки, уставившиеся в одну точку, у стекол с надписью «Не прислоняться» тошнит кого-то, по вагону бутылки собирает негр небритый в ушанке, драповом пальто с тряпичной сумкой (это ж надо так негру опуститься, просто черный русский!..). Какой-то человек понуро держит на коленях большой прозрачный пакет геркулеса. Грусть, тоска, несчастье, мысли о самоубийстве носятся в воздухе, безумная улыбка блуждает по этим лицам, и все-таки они светятся, светятся, светятся, несмотря ни на что источают свой Бесконечный Всепроникающий Свет.

Кстати, доктор Гусев мне говорил, что этот свет поступает к нам в сильно сокращенной и ослабленной форме.

— Он до того ослаблен, идиотка, — рассказывал мне Анатолий Георгиевич, — что не выдерживает никакого сравнения с сокрытым Светом, который вообще не воплощается в конечные миры, но окружает их с окраин, оставаясь за пределами нашего постижения, в то же самое время являясь источником существования мира.

Потом я ехала на машине, на мусорке, шофер говорит:

— Куда вы так чешете? Садитесь, я вас подвезу.

— Рано еще меня на подобном автомобиле подвозить, — сказала я горделиво, села и поехала.

Он вообще-то направлялся в Новые Черемушки по своим делам, а мне уже было все равно.

Мы когда-то жили в Черемушках. Не ахти какой район. Одни прямые углы. Как люди не понимают, что это вредно смотреть, когда все квадратное, обязательно надо, чтобы какая-нибудь башенка торчала или куполок. Ну да поздно об этом говорить.

Мне пять лет. Мы переезжаем на новую квартиру. Асфальта нет, глина по колено, цветут корявые вишневые сады, настежь открыты окна, я сижу одна посреди большой комнаты на единственной табуретке, пахнет свежими клеем и краской, над головой грубо загнутый крюк для лампы, вдруг звонок — самый первый звонок в нашу дверь, я бегу открывать — на пороге стоит мамин с папой приятель Сережа Лобунец, весь измазанный в глине, и у него на шее висит деревянный стульчак!

Слышишь, мусорщик? Жизнь моя начиналась божественно — ешь с веселием хлеб свой, и пей в радости сердца вино свое, и благоговейно слушай пенье утреннего неба, и, пока ты живой, наслаждайся этим, ибо мертвые не умеют наслаждаться, и уже нет им воздаяния, потому что и память о них предана забвению, и любовь их, и ненависть их, и ревность их уже исчезли, и нет им более части ни в чем, что делается под солнцем.