Самозванец - Павел Шестаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он пережил всех соперников, в том числе и Годунова, с которым родился в одном году. В день, когда князь взошел на плаху, ему пятьдесят три. Сколько из них он мечтал о престоле? В год смерти Грозного им обоим чуть больше тридцати. Но Годунов уже государственный деятель, а Василий предпочитает держаться в тени, не смея соперничать с Борисом. Больше того, служит ему верно, настолько верно, что именно Шуйскому доверено главное дело Годунова, угличское следствие. И в сущности самолюбивый, злопамятный и тщеславный человек принудил себя унизиться до угодной Годунову опасной лжи!
Может быть, в этом унижении ключ ко всем будущим поступкам Шуйского? Отныне на нем клеймо, он повязан неправдой и, конечно же, ненавидит Бориса, человека неродовитого, потомка ордынского выходца, который измарал Рюриковича гнусной преступной ложью…
И может быть, он просто не в силах был сдержать себя, когда, видя крах ненавистной фамилии, кричал с лобного места, что истинный Дмитрий не погиб, а спасен. Злоба к Годуновым захватила, вытолкнула на новый позор, заставила объявить, признать себя лжецом, трусом, клятвопреступником!
Лишь бы покончить с ненавистной фамилией!
И покончили.
А толку?
Вместо сомнительной родовитости Годунова на троне обыкновенный выскочка! Человек самого темного происхождения. Разве это тот царевич, которого он во гробе видел? Да разве он один? Весь Углич был в отчаянье. Убивали всех, кого сочли убийцами, даже проявивших недосмотр убивали. Значит, угличане были уверены, что не поповского сына в их городе зарезали.
А он теперь сказал, что поповского. Снова соврал, снова унизился и взял грех на душу…
Ради чего? Ради кого?
Проходимца! Который станет его царем, да еще вспомнит, что Шуйский был воеводой под Добрыничами!..
Да, всего этого хватало с избытком, чтобы разум заметался в страхе и зависти, в унижении и озлоблении.
И замутившаяся душа не смогла сдержаться, поспешила. Еще не смолкли торжества, а Шуйский говорит близким ему торговому человеку Федору Коневу и лекарю Косте, что новый царь самозванец.
Сказано было слишком рано и неосторожно, слово не воробей. Через день Шуйский схвачен и тут же судим чрезвычайным судом — собором, на который, кроме знатных, приглашены и простые люди, пока еще верная опора Дмитрия. По свидетельству летописца, на Шуйского они «кричали». Есть сведения, что и сам царь обратился к суду с убедительной речью. В итоге процесс не затянулся, и двадцать пятого июня Шуйский вновь взошел на лобное место, на этот раз в незавидном качестве.
После пиров первая казнь, народу любопытно.
Нет, в те дни в Москве не соскучишься!
Между толпой и плахой отряды стрельцов и казаков, выставлено и блестит оружие на кремлевских стенах.
Петр Басманов читает приговор от царского имени:
«Великий боярин, князь Василий Иванович Шуйский, изменил мне, законному государю вашему, Дмитрию Иоанновичу всея Руси, коварствовал, злословил, ссорил меня с вами, добрыми подданными, называл лжецарем, хотел свергнуть с престола.
Для того осужден на казнь.
Да умрет за измену и вероломство!»
Страшное слово сказано.
Что остается? Минута ужаса перед вечным забвением. Однако умирать на Руси в старину даже не лучшим людям полагалось достойно. И уже полуобнаженный палачом Шуйский, прежде чем положить голову на плаху, восклицает:
— Братья! Умираю за истину! За веру христианскую и за вас!
Этот миг — высший нравственный взлет Шуйского, и следует соблюсти справедливость, отдать должное мужеству потомка храбрых. Увы, минута возвышения духа не стала началом возрождения души, и лучше бы палач довел свое дело до конца.
Но нет, через толпу пробирается гонец с царским помилованием.
Непоправимая ошибка совершена, ибо Шуйский Дмитрия не помилует…
Но кто сейчас может подумать о таком, кто может помыслить, что царю остается царствовать меньше года, а человеку, чья голова уже коснулась плахи, целых четыре!
Дмитрий на такой вершине сказочного успеха, а Шуйский столь жалок, что царская милость никого не удивляет. Ему ли бояться озлобленного старого сплетника, шептуна, клятвопреступника и христопродавца!
Ведь он теперь — «Наияснейший и непобедимый Самодержец, великий государь Дмитрий Иванович, божиею милостью Цесарь и Великий Князь всея Руси, и всех Татарских царств и иных многих Государств, Московской Монархии подлеглых, Государь, Царь и Обладатель!»
Таков его титул.
Не обладатель чего-то определенного, ограниченного, а вообще Обладатель, с заглавной буквы!
Он признан народом своей страны.
Из разных стран отдаленных, от святынь христианских ему пишут, сообщают о ликовании народов.
Даже Палестина, по уверению патриарха Иерусалимского, ликует, предвидя будущего своего избавителя, и три лампады круглосуточно горят у гроба господня во имя царя Дмитрия!
В вечно враждебной Речи Посполитой, в Кракове, сложена в его честь ода.
О Феб и дщери великого Юпитера!Ежели вы когда-либо занимались песнопениями,То воспойте ныне царя Димитрия, Московского самодержца.Воспоем все торжественную песнь Всевышнему!Дмитрий сильною дланью снова объял похищенные у него страны севера!О, племя славян, знаменитое в мире,Ликуй и радуйся твоему союзу!Слава твоя достигнет конца земли и коснется неба!
Итак, он признан народом, христианством, врагами и даже… матерью.
Хочется сказать, собственной матерью. Но тут снова загадка, на которую нет ответа. Если, конечно, не исходить из предположения, что все участники «московской трагедии» законченные негодяи.
Но они не негодяи. Они просто люди.
…Великий мечник, только что получивший этот новый на Руси титул, юный князь Михаил Скопин-Шуйский, впоследствии герой освободительной войны, не угодивший своим властолюбивым и завистливым дядьям и заплативший за это жизнью, а пока полный сил, как и Дмитрий, и Басманов, вместе с которыми недолго вершил историю, скачет за пятьсот верст в Выксинскую пустынь, где заключена Годуновым инокиня Марфа, бывшая царица Мария Нагая, седьмая жена Ивана Грозного, мать его младшего сына.
Эта женщина, которой, по всей видимости, немногим более сорока, тринадцать лет провела в монашестве, в полу- или полном заточении, однако не смирилась. Вспомним, как вела себя Марфа на свидании с Борисом, ничем не разрешив его сомнений. Двигала ли ею исключительно ненависть к Годунову, или в самом деле допускала она возможность чудесного спасения ребенка? Так или иначе, именно она была ближе всех к правде. Никто не мог знать больше, чем мать! Однако именно правдой Марфа сейчас и не смела руководствоваться. Вновь стать царицей или скончать дни в пустыни и, очевидно, очень скоро — кто же позволит зажиться такой обличительнице! — так поставлен вопрос.
Ответ в общем-то предопределен.
Восемнадцатое июля.
Село Тайнинское под Москвой.
Богатый по-царски шатер у дороги.
В нем происходит первое свидание вдовы Грозного с названным сыном.
Наедине.
Что говорилось между ними, не знает никто. Но что было потом, видели все собравшиеся — двор и народ. Их для этого и собрали, чтобы они видели. Своими глазами.
Сын и мать, назовем их так условно, вышли из шатра, нежно обнимая друг друга, в слезах радости. Дмитрий почтительно подсаживает мать в царскую карету, а сам с непокрытой головой несколько верст идет рядом. Пешком. Наконец вскакивает на коня и мчится вперед, в Кремль, чтобы там с высшими почестями встретить монахиню-государыню…
Народ вытирал слезы умиления…
Что же все-таки произошло в шатре?
Великий обман? Низменная сделка?
Очень похоже… Хотя и коробит. Оба этих человека по-разному привлекательны. В них заметны качества более высокие.
А если к обману и расчету примешался самообман? Что, если он все-таки верит в тайное спасение! Но она-то, она! Марфа-то знает! Однако чего не привидится длинными монастырскими ночами… Десятки лет ждали в наше время матери, отвергая очевидность, сыновей с войны. Почему же монахине Марфе не уверовать в чудо господне?
Как недолго оно продолжалось!.. Но и стоя у трупа Дмитрия, не даст она ответа, не откроет свою тайну, кого хоронит — сына или сообщника.
— Твой ли это сын?
— Теперь он уже не мой…
Душа человеческая — вот самая большая тайна и жизни, и истории…
Итак, все возможные доказательства «истинности» собраны.
Можно и венчаться на царство.
Тридцатого июля новый патриарх, недавний рязанский епископ, раньше других признавший Дмитрия, грек Игнатий, веселый, с широкими взглядами, сразу полюбившийся новому царю, «с известными обрядами» утвердил на российском престоле человека, самого позвавшего себя взамен не принятой народом династии.