Чёрный город - Борис Акунин

— А что, Хачик и Хачатур — это одно и тоже?

— Слушай, ты откуда такой дикий приехал? «Хачик» и «Хачатур» это у них, как у вас «Ваня» и «Иван», понял?

— У Хачатура знак — черный крест?

— Может и так. «Хач» по-ихнему, по-армянски, значит «крест».

Гасым плюнул — то ли на крест, то ли на армян.

«Из-за Масы я совсем не в себе, — спохватился Фандорин. — Дело делом, но я даже не поблагодарил за спасение!»

— Спасибо, что вытащил меня. Я думал, мне к-конец.

Гасым пренебрежительно поглядел сверху вниз.

— «Спасибо» женщина говорит. Мужчина «спасибо» не говорит. Мужчина «спасибо» делает.

— Хорошо. Как я могу тебя отблагодарить?

— Я видел, как ты стреляешь. Почти как я стреляешь. Хочешь мне «спасибо» сделать, давай вместе Хачатур убьем. У тебя одна враг меньше, у меня одна враг меньше. Жизнь лучше.

— Но… Из-за этого я еще больше буду у тебя в д-долгу.

— В долг плохая человек дает, «ростовщик» называется, — назидательно сказал Гасым. — Я долг не даю, не беру. Я честный люблю, справедливый. Поможешь мне Хачатур убивать — у нас с тобой честно выйдет.

— Выгодная сделка. С-согласен.

«Кажется, Бог все же есть. Отобрал одного помощника — и тут же дал взамен другого». Мысль возникла сама собою, и Фандорину сделалось очень стыдно. Как будто он предал Масу. Наклонился, поправил сползшую голову раненого.

— Далеко до твоего «спокойного места»?

Ответ был флегматичен:

— Что такое «далеко», что такое «близко»? Бывает, пять шаг — далеко. А бывает, сто верста близко. Два часа идти будем. Или три. Расскажи что-нибудь, время быстро побежит. Ты кто за человек, что делаешь?

— Долго рассказывать. Трех часов не хватит, — пробормотал Эраст Петрович, щупая шейный пульс у раненого.

— Тогда я говорить буду. Люблю говорить. А ты слушай, да?

— Идет. Только сначала ответь: ты сказал, что враг твоего врага — твой друг. — Фандорин испытующе смотрел на своего спасителя, который согласно кивал папахой. — Но когда ты вытаскивал меня из колодца, ты еще не знал, что Однорукий мой враг.

— Не знал. — Гасым потрепал коня по челке. — Но так умирать никто нельзя. Я бы даже Хачатур из скважина вынул. Потом, конечно, зарезал бы, но утонуть в яма не дал бы…

Он вдруг сделался мрачен, засопел.

— Один вещь тебе расскажу. Только слушай. Как это, не перебивай, да? Волнуюсь, когда про это рассказываю. Сердце стучит… Мой отец — папа, да? — тартальщик был. Который в скважина внизу стоит, ведро нефть черпает. Задохнулся папа, в яма помер. Два старший брат у меня был, тоже нефть тарталил. Один живой сгорел, когда пожар. Другой обвал засыпала. Который засыпала, Муса звать, красивый был, умный, хотел школа учиться. Деньги не было, копить надо. Поэтому скважина работал. Боялся, но работал. Когда Муса помер, мама тоже помер. Он Муса сильно любил. Перед смертью мама мне сказал: «Гасым, пойдешь в скважина работать, я тебя с тот свет прокляну». Я испугался, не пошел в скважина, стал амбал — тяжелая груз носить. Мне семнадцать лет был — я мог один рука шесть пуд поднимать. Двадцать лет был — один как три амбал работал. Много работал, в день два рубля получал. Потому что очень кушать хочется. А я много кушаю. Пилав кушаю, баранина хороший кушаю, изюм и урюк сильно люблю.

— Ты уже г-говорил.

— Э, не перебивай, да? — немножко засердился Гасым. — Слушай, вздыхай, говори «ай-ай».

Эраст Петрович сказал:

— Ай-ай.

Приложил Масе ладонь ко лбу. Лоб был ледяной, на нем осталась нефтяная полоса.

«Я черный, как трубочист, причем трубочист-эфиоп».

— Аллах знает, глупо я жил. Сколько за день заработал, столько скушал. Тогда я стал думать. Думаю: буду таскать мешки, чтобы кушать, потом помру. И получится, что я жил на белый свет, чтобы таскать мешки и кушать. Обидно. Думал я про это, думал, долго думал, и случился один хороший вещь. — Гочи улыбнулся приятному воспоминанию. — Дождь была, грязь была. Улица ходить нельзя, кто чистый. Амбал — можно. Амбал — все равно. Коляска-экипаж подъехал. Там богатые русские, пьяные. Одна кричит: «Эй, амбал, носи меня на тротуар! Рубль даю!» Другая кричит: «Меня носи! Десять даю!» Я думаю: десять рублей — пять дней кушать можно. Села она на меня…

— Женщина?

— Зачем женщина? Русский человек, богатая, пьяная. Палка у нее тонкая, трость называется. Сама хохочет, тростью по макушке бум, бум. «Скачи, ишак!» кричит. Я тогда русский язык мало знал, но слово «ишак» понятно. И вдруг думаю: э, я ишак и есть. Ишак тоже груз носит, чтоб кушать, всю жизнь. Взял я ее, человек эта, за бока, перевернул и в яму кинул, где грязь. Плохо сделал. — Гасым сокрушенно покачал головой. — Надо было обнять, поцеловать. Она мне глаза открыла! Был я ишак, а стал человек. Снял я палан, подушка такой, на чем мешки носят. Тоже кинул. Пошел по улица. Дождь, хорошо. Сзади кричат. Околоточный бежала, свистела. Догнала меня, глупая башка. Схватила шиворот. Стукнул я околоточный, саблю отбирал, наган отбирал. И перестал жить скучно, начал жить нескучно. Потому что скучный жизнь хуже смерти, так?

— Так.

— Тогда чего смерть бояться? Скучный жизнь надо бояться. Правильно я говорю?

— Не знаю. — Фандорин улыбнулся, поневоле залюбовавшись рассказчиком. — То есть я того же мнения, но не уверен, что п-прав.

Гасым осудил его:

— Э, старый человек, волос седой, я тебя за это уважаю, а такая глупость говоришь. Уважаемый человек всегда прав, даже когда неправ.

Внезапно Эраст Петрович понял, почему так занятно слушать этого бакинского колосса и наблюдать за ним. Южане обычно подвижны и суетливы, быстро говорят, легко возбуждаются. А этот по темпераменту никакой не южанин. Это Портос, только в папахе и черкеске. Монументальная комплекция и бычья сила делают Кара-Гасыма медлительным, спокойным, невозмутимым. Он вызывает безотчетное доверие. Рядом с ним смягчаются тревога и страх. Может быть, доктор, про которого говорит гочи, спасет Масу?

Черный Город с его вышками, фабриками, цистернами и складами давно остался позади. Освещенную прожекторами станцию Казенного керосинопровода и полицейский участок близ железнодорожного переезда Гасым оставил в стороне. С шоссе свернули, шли все какими-то немощеными улочками. Потянулись жилые дома — не такие, как в центре, а низенькие, плоские, окруженные стенками и заборами.

И вдруг, за очередным поворотом, впереди открылся вид на широкую улицу, освещенную фонарями; откуда ни возьмись повылезали здания в несколько этажей; заблестели под луной рельсы трамвая или, может быть, конки, а на той стороне проступили зубцы крепости. Эраст Петрович узнал стену Старого Города — Гасым умудрился дойти сюда, в самое сердце Баку, миновав все европейские кварталы.

— Сейчас идем площадь перед ворота, — сказал. — Там ночью городовой стоит. Далеко идешь — она думает, мы боимся. Городовой как собака: лает кто боится.

Потянув коня за уздцы, он неторопливо двинулся прямо по мостовой — туда, где под газовым фонарем топтался ночной полицейский.

— З-зачем лезть на рожон? — шепотом спросил Фандорин, догоняя.

— Пусть она видит, кто идет.

Городовой услышал стук копыт, встрепенулся.

— Этта что за явления?! — послышался грозный оклик. — Чего везешь? А ну стой.

Не обращая внимания, Гасым продолжал идти вперед.

Служивый быстро двинулся ему навстречу, положил руку на кобуру. Вдруг остановился. Поправил портупею, развернулся. Прогулочным шагом, нога за ногу, поглядывая на луну, вернулся на свой пост.

— Узнала, — сказал Гасым. — Теперь мы Ичери-Шехер идем.

— К-куда?

Гочи махнул на крепостные ворота.

Если улочки Старого Города показались Фандорину лабиринтом даже при свете дня, то в темноте он потерял ориентацию сразу же. Освещения здесь никакого не было. Лунный свет почти не достигал земли, его отсекали тесно смыкающиеся надстройки вторых этажей. Непонятно, как Гасым мог идти в полнейшей темноте так уверенно. Несколько раз из мрака мигнули спаренные зеленые точки. Кошки, догадался Эраст Петрович.

Ему пришлось задействовать ночное зрение — иначе он без конца спотыкался бы о кочки и ухабы.

— Здесь живу, — объявил Гасым, поворачивая в подворотню, за которой открылся дворик: точь-в-точь как тот, откуда стрелял Однорукий. Даже застекленная терраска и лестница были точно такие же. — Никто нас тут не видит. А кто видит, никто не скажет. Потому что ты — гость Кара-Гасым.

Он снял завернутого в бурку Масу, хлопнул коня по крупу — тот, мотнув башкой, ушел куда-то в темноту.

— Домой пошел.

— Разве конь не твой?

— Зачем мой? Надо — беру.

Держа раненого на руках, Гасым стал подниматься на террасу. Ступеньки жалобно скрипели под его тяжелой поступью.