У каждого своя война - Володарский Эдуард Яковлевич

Робка не ответил, поковырял вилкой в тарелке, вдруг спросил:

- Слушай, а она красивая?

- Не знаю... — пожал плечами Богдан. — Мне как-то до фонаря. А тебе чего, взаправду нравится?

- Ага... — Робка смотрел на него, и дурацкая улыбка застыла на его губах, а глаза были глупыми-глупыми. — Она мне снилась... и все время голая, — он прыснул в кулак и тут же смутился…

В клубе «Текстильщики» был вечер танцев. Танцевали под радиолу, администратор — пожилая женщина с копной белых травленых волос и в черном костюме — меняла пластинки. Танцевали два долговязых парня с набриолиненными «коками» (последний крик моды), в узеньких дудочках-брюках и рыжих, на толстой микропорчатой подошве туфлях. Тощими длинными ногами они выделывали немыслимые кренделя, подпрыгивали и вертелись, как волчки. Танцевали парень с парнем и девчонка с девчонкой. Большинство двигалось в ритме танго, некоторые пытались изображать фокстрот, а совсем «избранные» крутили рок-н-ролл. Название только-только появилось, и большинство даже не понимало его смысла. Тогда же впервые зазвучало непонятное слово «стиляга». И то и другое осуждали во всех газетах, это надо было презирать.

В зал Милка вошла первой, остановилась, окидывая сияющими глазами танцующую публику, тут же потянула Робку за руку — танцевать:

- О, «Брызги шампанского»! Ты умеешь?

Робка вспотел от напряжения. Танцевал он из рук вон плохо, несколько раз наступил Милке на ногу, еще больше вспотел и боялся поднять на нее глаза. На ней было эдакое веселенькое платьице с красными цветочками по голубому полю, с «фонариками» у плеч. Она танцевала легко и гибко, жадно стреляла глазами по сторонам, но иногда вдруг в упор начинала смотреть на Робку, и под этим взглядом ноги у него становились совсем деревянными.

- Ох, Робка, Робка... — глаза у нее стали грустными. — И зачем ты такой красивый?

- Что? — из-за громкой музыки он не расслышал ее слов.

- Ничего, проехали. — Она вновь завертела головой по сторонам. — Ой, сколько народу! И все веселиться пришли, во звери, а?

- Жить стало лучше, жить стало веселее, — усмехнулся Робка.

- Кому как... Кому веселье, а кому похмелье! — она засмеялась, откинув голову назад. Смеялась она заразительно, открывая ровный ряд белых поблескивающих зубов. — Так мой папка говорит!

Когда танец кончился, они пошли к буфету. Вернее, Милка потянула Робку за собой. Сунула ему в руку скомканную пятерку.

- Угости меня пирожными... и пивом.

- Твои деньги, сама и угощайся. — Робка даже обиделся, почувствовал себя униженным — у него было всего два рубля, и достать их из кармана он постеснялся.

- Ты что, обиделся? Ну чудак, Робка! А еще кавалер! Ты ведь должен за мной ухаживать, не знаешь? Возьми, возьми. Ты с Богданом тоже деньги делишь на свои и чужие?

- Сравнила! То Богдан, дружок... кореш.

- А мы с тобой кто? Любовники, да? — она засмеялась, озорно глядя на него.

- Кончай, Милка... — Робка опустил голову.

- Значит, тоже друзья! А если друзья, то — все пополам! Твое-мое отменяется! — и она силой вложила ему деньги в руку. — Иди. А я пока место займу.

Робка купил две бутылки пива и два пирожных и, подойдя к столику, протянул Милке сдачу, два рубля с мелочью.

- Оставь себе, — Милка беззаботно махнула рукой.

- Зачем? Мне не надо. — Робка положил деньги на стол.

- Оставь, пригодится, — она налила в стакан пива, выпила и залихватски подмигнула Робке. — Вкусно! Люблю красивую жизнь! А ты?

- Люблю... — улыбнулся Робка. — I (о воровать боюсь. Так Гаврош говорит.

Милка сразу же посерьезнела — вообще выражение ее лица менялось мгновенно.

- Смотри, Робка, от Гавроша держись подальше.

- А ты? — взглянул на нее Робка, и нечто большее прозвучало в его вопросе.

- Я человек взрослый, а ты еще пацан. — Она подмигнула, взъерошила ему волосы на затылке. — Я целую семью кормлю, понял? Отец-инвалид да сестренка с братом, понял?

- А мать? — спросил Робка.

- Умерла в прошлом году... Болела долго. — Опять глаза у нее сделались темными и грустными. — Так я с ней намучилась, так намучилась. Рак желудка у нее был…

Они сидели за столиком рядом с громадным фикусом в обернутой серебристой фольгой кадке. А над ними в широченной багетовой раме висели знаменитые «Мишки в сосновом лесу».

- В школу совсем ходить не будешь, что ли? — спросила после паузы Милка и опять уставилась на него своими глазишами.

- Почему? Буду... прогуливаю много... — он сокрушенно вздохнул, будто сам переживал и корил себя за это.

- А чего? Учиться неинтересно?

- Да нет, почему?.. Математика проклятая замучила, а так ничего…

- Учись, Робка. Работать еше хуже. В столовке за день так набегаешься — ног под собой не чуешь…

А жизнь проходит! — она засмеялась. — А ведь она дается человеку один раз!

- И прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно... — улыбаясь, продолжил Робка знаменитое изречение из «Как закалялась сталь» Островского.

- А у тебя отец-мать живы, Робка? — перебила она вопросом.

- Живы... Только отца нету…

- Бросил, что ли?

- Да нет... с фронта не пришел... — Робка прикусил губу. — В извещении написано: «Пропал без вести»…

- Наверное, погиб... — сочувственно проговорила Милка и положила свою руку на руку Робки. — А мать ждет, конечно?

- Да нет, уже не ждет... — усмехнулся Робка. — Мужика давно привела. Отчим называется…

- Ох, Робка, Робка, что поделаешь... у многих так... Он тебя не бьет?

- Кто?

- Ну отчим? — она погладила его руку, стиснула ласково.

- Пусть только попробует, — зло усмехнулся Робка. — Прирежу…

- Ты на мать не злись... знаешь, по-всякому бывает... Стерпится — слюбится, так говорят…

- Да иди ты! — вдруг психанул Робка и вскочил, вырвав свою руку из ее руки. — Раскудахталась, как клушка! Тебе-то что? Такая сердобольная, прям дальше некуда!

Милка совсем не обиделась, взяла его снова за руку, потянула к себе, усадила обратно на стул — лицо у нее было виноватым, а глаза печальными и ласковыми.

- Ох, прости, Робочка... Обиделся? Я ж не хотела... Ну прости... А отец кем воевал?

- Танкистом был... — нехотя процедил Робка, отвернувшись.

- И мой танкистом был, — слабо улыбнулась

Милка. — Орденов у него — ужас сколько... А с войны слепой пришел... — она погладила его по плечу, вздохнула. — Так на него иногда смотреть страшно — лицо все обгорелое... не лицо, а маска... Вот не поверишь, а иногда вдруг думается... Может, лучше убили бы его, чтоб так не мучился... Ох, гадина я, такая гадина... — Голос у нее задрожал, глаза наполнились слезами, и они медленно поползли по щекам.

Робка растерянно смотрел на нее.

- Я сейчас, сейчас... — она виновато улыбнулась, стала утирать слезы, шмыгнула носом. — Три танкиста выпили по триста.…

Снова зазвучала мелодия танго, и центр зала стал заполняться танцующими парами. Робка и Милка теперь танцевали медленно, прижавшись друг к другу, Робка ощущал ее всю, гибкую, сильную и такую красивую. Она вдруг коснулась губами его уха, прошептала:

- Ты мне очень нравишься, Робка... очень, очень…

Он проглотил шершавый ком в горле, ответил хрипло:

- И ты мне…

Она улыбнулась, опять прошептала:

- Это ведь ничего, что я тебя старше? Всего-то на полтора года, правда, ничего?

- Конечно, ничего... — И душа Робки полетела в голубое поднебесье, подхваченная розовыми, с белыми крылышками амурами, он ничего уже не видел перед собой, кроме сияющего Милкиного лица, ее больших ласковых глаз. Никогда прежде Робка не испытывал ничего подобного.

Они танцевали танец за танцем, никого не видя вокруг и ничего не слыша, кроме мелодии танго. У него мурашки бежали по коже, когда он касался губами ее волос, щеки, когда чувствовал, как ее пальцы гладят его шею, а когда она тихо поцеловала его в щеку, у Робки и вовсе потемнело в глазах.

Они ушли из клуба чуть ли не самыми последними, когда в зале стали гасить огромную хрустальную люстру и дежурная несколько раз произнесла противным металлическим голосом: