У каждого своя война - Володарский Эдуард Яковлевич

- Да ну ее! — зло ответил Костик. — Все чего-то из себя представляет! — он произнес, кривляясь и подражая голосу матери: — А вы читали последний роман Рыбакова? Называется «Шоферы»! Это ужасно! Так грубо, такие низменные страсти! За что ему Сталинскую премию дали, не понимаю!

Робка опять не выдержал и прыснул в кулак — у Костика получалось очень смешно и похоже.

- Все ей возвышенные страсти подавай... — зло заключил Костик.

- Да-а, брат, тяжело тебе живется, — насмешливо протянул Робка.

- А ты думал, легко? — Костик серьезно посмотрел на него. — Сбежал бы, да не знаю куда.

- Ты, Котяра, совсем чокнутый! — шамкая набитым ртом, сказал Богдан. — Куда бежать от такой жратвы? — Он уже уничтожил свою порцию торта, положил на тарелку еще кусок. — Ты с жиру бесишься, Котяра…

- Жри давай и помалкивай, — вздохнул Костик, сознавая, что «кореша» его не понимают, да и не могут понять, даже если бы захотели. Точно сказано, сытый голодному не товарищ.

- Ну вкуснотища-а... — качал головой Богдан. — Ну моща-а…

По телевизору продолжали передавать спектакль.

Великая Тарасова трагическим голосом произносила монолог. Ребята слушали, смотрели. Потом Робка спросил:

- Что-то я не пойму, как это передается? Радио — понятно, а это как? Изображение как создается?

- Спроси чего-нибудь полегче, — поморщился Костик. — Техника на грани фантастики.

- А где взяли? В магазине я не видел.

- Отец с работы приволок. Сказал, что скоро будут в свободной продаже. У американцев они уже до войны были.

- Брось…

- Хоть брось, хоть подними, — усмехнулся Костя.

Богдан доедал вторую порцию торта и между делом потихоньку брал из вазы конфеты горстями и совал за пазуху суконной куртки с вельветовой вставкой на груди. Он не видел, что Елена Александровна уже давно стоит в дверях и с еле заметной саркастической улыбкой наблюдает за ним. Костик и Робка к угощению так и не притронулись.

- А ты откуда знаешь, что у американцев это до войны уже было?

- Отец говорил, — ответил Костик.

- Что ж вы не едите, ребята? Чай давно остыл, — входя в комнату, с прежней величественной улыбкой спросила Елена Александровна и, подойдя к столу, погладила Богдана по кудлатой шевелюре. — Ешь на здоровье, зачем ты за пазуху прячешь? Я тебе сама с собой всего дам…

Богдан вскочил как ужаленный, опрокинул стул.

Краска залила его лицо, губы задрожали.

- Я не брал... я сестренке хотел... я... — он сорвался с места, побежал из гостиной, грохоча ботинками по навощенному паркету. В прихожей Богдан схватил свою сумку и выскочил на лестничную площадку.

- Странный какой-то паренек... — пожала плечами Елена Александровна. — Я совсем не хотела его обидеть.

- Не хотела, не хотела! — капризно закричал Костик. — Вечно ты лезешь со своими вопросами! Ну кто тебя просил?!

- Прекрати хамить, Костик! — ледяным тоном произнесла Елена Александровна. — Или я приму меры! Робка встал из-за стола, проговорил хрипло, глядя в сторону:

- Спасибо... мне тоже очень нужно... — и быстро пошел из комнаты, схватил в прихожей сумку с книгами, выскочил за дверь.

Он долго и безрезультатно искал Богдана по всем потаенным местам, которые были известны только им, и нашел наконец. Место это называлось «церковка».

Находилось оно позади темно-серых массивных десятиэтажных домов, недалеко от набережной Москвы-реки.

Здесь в окружении стареньких, купеческого вида, двух- и трехэтажных домов находилась полуразрушенная церковь с приземистыми, монастырского вида пристройками. Повсюду высились груды битого кирпича и щебня.

Если забраться по шатким деревянным мосткам-переходам на колокольню — открывался вид на Москву-реку и дома на противоположной стороне реки, целое нагромождение домов, скопище огней. Среди всей этой мешанины стен и крыш выделялся Пашков дом на холме — теперь Библиотека имени Ленина. И рядом, ближе к реке, поваленным во многих местах забором было огорожено огромное пространство — на нем свалены в беспорядке бетонные блоки, штабеля кирпичей, сквозь которые проросла трава, лопухи и крапива, непонятного назначения канавы и ямы, залитые желтой глинистой водой, бесформенные груды поржавевшей железной арматуры, металлические балки, груды гнилых досок. Еще маленькому Робке мать говорила, что здесь до войны стоял храм Христа Спасителя, а потом его взорвали.

- Кто взорвал, немцы? — спрашивал маленький Робка.

- Нет, наши взорвали, наши…

- А зачем?

- Не знаю, Робочка. Что-то другое здесь собирались строить, да вот не построили…

Здесь, на верхотуре колокольни, Робка и нашел Богдана. Он сидел на груде щебня и задумчиво смотрел на реку, на пароход-ресторан, пришвартованный к гранитной стене. Там загорались огни, и из раскрытых окошек доносилась музыка.

- Чего не отзываешься? — сердито спросил Робка. — Я его зову, зову!

- Слушай, отец у Кота атомную бомбу, что ли, делал? — спросил после паузы Богдан, продолжая смотреть на реку.

- А черт его знает! То ли бомбу, то ли ракеты. Я ж тебе говорил, он без охранника ни шагу. И мамаша Костика тоже с охранником по магазинам ходит.

- Врешь! — вскинул голову Богдан.

- Гадом буду, сам видел. Им без охранника шагу ступить нельзя.

- А Костик как же?

- Не знаю... — Робка пожал плечами. — Наверное, ценности особой не представляет.

Они одновременно рассмеялись, потом Богдан вынул из-за пазухи полную горсть конфет, лицо его излучало удовольствие.

- Во сколько натырил! Катьке отнесу! Она и не ела таких никогда!

- Слышь, Володь, а давай куда-нибудь махнем, а? — вдруг предложил Робка. — Денег заработаем... С геологами можно, а? В тайгу или... в горы. Девятый закончим и поедем, а? Можно на целину податься…

- Не-е, надо матери помогать... Катьку на ноги поставить надо... на отца надежда плохая.

- Будешь оттуда деньги присылать.

- Не, я Москву люблю... никуда не хочу — дома хочу…

- Эх, Вовка, скучный ты человек... как штаны пожарника, серые и водостойкие, — вздохнул Робка, — полное отсутствие фантазии…

- А ты, романтик прохладной жизни, — усмехнулся Богдан, — ты с Милкой всерьез ходишь или так просто?

- Тебе-то что?

- Мне-то ничего, а вот Гаврош узнает — плохо будет, башку оторвет. Это же его кадр, а не твой. Нарываешься, Робка.

- Он ее купил, что ли? — упорствовал Робка, хотя понимал, что правота в словах друга есть.

- Он с ней раньше тебя ходил.

- А теперь я с ней хожу, ему-то что? Она же сама этого захотела.

- Баба она и есть баба, у нее семь пятниц на неделе, — по-взрослому рассудительно сказал Богдан. — Гляди, Роба, найдешь на свою голову приключений…

Тебе что, в школе мало девок? Вон эта... Карасева — ну просто пончик! И ржет все время! — Богдан расплылся в улыбке. Он не умел долго быть серьезным. — Я ее за задницу ущипнул на переменке, она как давай хохотать!

- Вот и щипай свою Карасеву, — зло огрызнулся Робка, — а в мои дела не лезь, понял?

- А я и не лезу! Больно надо! Только я тебе друг, а не портянка! И у меня за тебя душа болит! Переломают тебе ребра — и будь здоров, не кашляй!

- Не каркай, Богдан, и без тебя тошно!

- Чего тебе тошно! Такую бабу отхватил, и тошно ему.

- Ты же говорил, она тебе — никак? — улыбнулся Робка.

- Ну и никак! Тощая какая-то! Ноги — соплей перешибешь!

- Все понял, — опять улыбнулся Робка. — Тебе Карасева больше нравится.

- Куда ей до Карасевой! Там хоть посмотреть есть на что! Кровь с молоком!

- А ты чистый колхозник, Богдан!

- Ну и что? Мои все родичи из деревни, значит, и я деревенский. А че в этом плохого?

- Ничего, Богдан, абсолютно! И мои родичи из деревни. Бабка вон до сих пор по своей Онеге плачет.

- Знаю, слышал через стенку, как она воет, когда одна сидит…

- Да-а, Богдан... — вздохнул Робка. — Каждый человек должен жить, где его душе хочется... А так не выходит…

Вечером Люба варила на кухне картошку, когда через открытую дверь из комнаты Степана Егорыча донесся государственный голос Левитана. И было в этом голосе что-то такое, что заставило Любу вздрогнуть, замереть напряженно у плиты.