Дамаск - Ричард Бирд

– Он умер, – сообщила Грэйс, – от наркотиков, и ты представляешь, еще сегодня ночью он мне приснился. Он как бы парил в воздухе, и я поняла, что он хотел сказать мне что-то важное, как оракул или что-то вроде того.

Они шли мимо загса, мимо пожарной станции – никаких очевидных знамений.

– Хорошо, Грэйс, и что сказал тебе Ривер Феникс?

– Сначала он как-то прищурился. У него один глаз хуже видит. То есть, видел.

– Так что же он сказал?

– Он сказал: «Эй, ух ты, клево».

– И это все?

– А сегодня он умер. Я прямо поверить не могу. Он же вроде был вегетарианцем.

Грэйс покачала головой, как бы подтверждая нежелание верить в смерть Ривера, и Спенсер крепче сжал ее маленькую руку. Ему было жаль Ривера Феникса, и он подумал обо всем том, что собирался сделать, но так и не сделал, и уже, наверное, не сделает никогда. Например, он никогда уже не откроет собственную пиратскую радиостанцию, потому что женатому человеку с ребенком скорее всего будет не до этого. Как же неумно начинать семейную жизнь, так и не отправившись в главное путешествие своей жизни. Он ведь в любую минуту еще может решиться, ради собственного душевного спокойствия, отправиться на траке какого-нибудь дальнобойщика в Центральную Сербию. Не говоря уже о давно запланированном паломничестве в феллиниевскую «Чинечитту» и амбициозном желании залезть в одежде в фонтан Тревизи в Риме, например, с Анитой Экберг, или, на худой конец, без нее. Он навсегда расстанется со свободой, и ради чего? Да уж, забавно.

Они перешли улицу между застрявших в пробке цирковых грузовиков, и Спенсер задумался, почему он, собственно, никогда не был за границей, почему никогда не угонял мотоцикл и не мчался на бешеной скорости в Милан с Грэйс Забриски, сидящей за спиной на багажнике, почему он никогда не зависал на всю ночь в «Логове Гадюки» в Лос-Анджелесе, не взбирался на водопады в тропиках и не выступал за сборную Великобритании по санному спорту? Почему не ошивался рядом с молодыми секретаршами, и не раздавал им комплименты за их 80 слов в минуту или за их блестящий немецкий, или за их выдающиеся организаторские способности – и все для того, чтобы затащить их в постель. А ведь стоило бы разочек попробовать наладить отношения с Эммой Томпсон. Теперь ему будет не до того. И чтобы наверстать упущенное, осудив себя за все то, что он так и не свершил, с пристрастностью судьи, Спенсер решил немедленно оставить свою десятилетнюю племянницу и уехать с цирком. А что касается Хейзл, то с ней он больше не увидится.

7

Так что же нам теперь делать? Ответ прост.

1/11/93 понедельник 12:14

Слоняясь по вестибюлю отеля, мистер Мицуи чувствовал себя полным ничтожеством, хотя он только что переоделся в блейзер, и на нем был фирменный клубный галстук. Несколько молодых людей в домашней одежде с картонными значками «Филип» и «Элисон» на груди обсуждали перестановку мебели. Мистер Мицуи вернулся в свой номер, заперся и сел на кровать. Он должен отправиться на поиски Генри и забрать его с собой в Японию.

А может, оставить его в покое – просто ждать и больше доверять ему? Ему уже 23 года, и не может же он всю жизнь оставаться под отцовским крылышком. Рука мистера Мицуи болела в том месте, где Генри его ущипнул. Пультом он то включал, то методично выключал телевизор. Текстовое сообщение на экране объявляло о следующем фильме на кабельном канале отеля. 12:30 «Кухня» (1993 ч/б) «Повар советует своим коллегам задуматься о лучшей жизни». Он снова выключил телевизор и сосредоточился на своем туманном отражении на черной поверхности экрана, вспоминая, как все изменилось, когда родился Генри. Это произошло случайно – несчастный случай, сюрприз, стихийное бедствие. И если бы они были к этому готовы, кто знает, может, все было бы иначе. Мистер Мицуи попробовал восстановить в памяти тот момент, когда все пошло наперекосяк. Он включил телевизор и снова выключил. С какого подарка все началось, с какой поблажки, с какой ошибки, что стерла грань между любовью и потаканием любой прихоти? В какую секунду стал неизбежным тот день, когда в токийской квартире Генри нашлось достаточно самодельного яда для того, чтобы обезвредить большую часть городских сил самообороны? Этот яд назывался рицин, так сказал доктор Осава, Генри утверждал, что сырьем для него послужили семена, из которых делают касторовое масло. Позже небольшое количество вещества было найдено в сдобном печенье «Джаффа», предназначенном к чаю матери Генри. В итоге ничего страшного не случилось, потому что Генри сам всех предупредил о яде. Если он и представляет опасность, то насколько?

Доктор Осава, вероятно, несколько переоценил значение тех чертежей, которые были найдены в спальне у Генри – аккуратно разложенные по папкам. В них описывались хитроумные приспособления и способы убийства в заколоченных наглухо комнатах. Среди них был чертеж самострельного механизма, встроенного в телефонную трубку, и состав отравляющего газа, который заставлял своих жертв душить себя собственными руками. Особый интерес представлял механизм, приводящий в движение курок пистолета, основанный на свойстве струны сжиматься и на свойстве воды расширяться при замерзании. Там было и описание часов с боем, которые издавали звуки настолько чудовищные, что любая попытка заглушить их вознаграждалась автоматическим лезвием, входящим в незадачливую жертву на уровне живота. Другой самострельный механизм был упрятан в рояль – он срабатывал при первых аккордах «Прелюдии до-диез» Рахманинова. Пули и ножи, высеченные изо льда, также производили неизгладимое впечатление. Как инженер, мистер Мицуи не мог этого не оценить. Как психиатр, доктор Осава предложил Генри немедленно сменить среду.

Когда мистер Мицуи пытался представить жизнь сына со стороны и задуматься над тем, что формирует его как личность, он неизменно возвращался к собственному браку и матери Генри. Все предупреждали, что не следует на ней жениться. Все говорили, что она сумасшедшая, но любить ее казалось ему важнее, чем понимать. Демонстрируя силу своих чувств, он старался ей угодить. В частности, поэтому после рождения сына он согласился на имя Генри – так звали ее деда и прадеда и т. д. Ее прапрадед и был настоящим Британцем, но, по правде говоря (и это выяснилось позже, когда желая сделать жене приятное, он заказал обширное и дорогое генеалогическое исследование), этот тип был сослан в Австралию за разбои и убийство женщины выстрелом в лицо.

Возможно, то и был единственный, но важный определяющий фактор неспособности Генри адаптироваться к окружающему миру. Как любой избалованный ребенок, он рассчитывал, что мир сам будет к нему адаптироваться. Он унаследовал от матери и привычку западного человека надеяться на внезапные перемены в жизни, на смену полюсов. Он очень хотел, чтобы ему повезло – а все потому, что мама в детстве брала его на руки и внушала ему, что он сможет стать, кем пожелает. Кинозвездой, или астронавтом, или известным пианистом, или британским джентльменом, как будто сам факт знакомства с этими заманчивыми вариантами и являлся ключом к их осуществлению. И потом, они все время делали ему подарки, ибо каждый подарок был призван изменить его жизнь к лучшему и навсегда. Они купили ему лошадь по имени Бенджамин. Потом, чтобы увлечь его лошадьми, взяли его на скачки Кубка Мельбурна, где Генри целый день считал чаек. Потом было путешествие в Европу, где они смотрели, как Сейдзи Осава (не родственник неврологу) дирижирует Венским филармоническим оркестром, исполняющим «Чудесный мандарин».[12] Они вместе летали в Рим и Берлин слушать Баха, Мессиана и Шуберта. Они странствовали по настоящему времени, чтобы стать свидетелями исторических событий: Джулиани против Динкинса в Нью-Йорке или Юко Сато против Нэнси Керриган в Норвегии.[13] Каждое событие, живая история, должны были бы стать для Генри импульсом к преображению, даже если все, чему он научился, ограничивалось его обворожительной улыбкой, к которой он прибегал, если надо было поблагодарить кого-то или извиниться.

Но неприкрыто странные наклонности Генри проявились лишь после того, как мистер Мицуи отправился работать за границу. Первый странный приступ случился в Иерусалиме, где на несколько месяцев Генри взял за правило одеваться, как израильтянин, чтобы хоть как-то привлечь к себе внимание матери. Изменил своему правилу он лишь однажды – когда влюбился в племянницу редактора арабской газеты «ан-Нахар». Наверное, именно тогда он и решил, что женщины существуют на свете лишь для того, чтобы его спасти, и как большинство мальчиков его возраста, сделал несколько попыток дать им такой шанс. В Исламабаде его выбор пал на дочь американского посла, а по возвращении в Японию он даже какое-то время был обручен с прекраснейшей из лейтенантов сил самообороны Асаки. На парадах кончики ее губ были всегда немного опущены, будто такое выражение лица предписывалось уставом. Но что-то произошло, и она бросила Генри, хотя маловероятно, что он ее чем-то по-настоящему обидел.