Невидимый - Матс Валь

Форс вздохнул.

— Расскажи, что случилось в субботу на тропинке Берга?

— Не буду.

— Расскажи, и закончим на этом.

— И не подумаю.

— Это была твоя идея — спрятать Хильмера Эриксона в куче листьев?

— Кто это сказал? Он лжет.

— Он? Значит, ты была там единственной девочкой?

— Да.

— Кто были те, другие?

— Ты думаешь, я расскажу это полицейскому? Ты правда так думаешь? Тогда ты ничего обо мне не знаешь. Ты ничего не знаешь. И не подумаю больше разговаривать с идиотом, который ничего не знает, а понимает и того меньше.

И Аннели Тульгрен сложила руки на груди, повернула голову и встретила взгляд Нильсона.

— Я буду жаловаться на жестокое обращение в полиции.

— Прими ее жалобу, — сказал Форс и поднялся. — Я еду в больницу.

Форс надел замшевую куртку и вышел из комнаты. Он закрыл за собой дверь и пошел к лифту. Поднялся в кафетерий, съел омлет, несколько салатных листьев и половинку водянистого помидора. Допивая кофе, он увидел Леннергрена за столом, который обычно резервировали для начальника полиции и его гостей. В ящиках вокруг стола стояли искусственные цветы. За другим столом сидели шесть полицейских в форме и обсуждали футбол. Они громко смеялись, один изображал жестами, как вратарь пропустил мяч. Допив кофе. Форс снова пошел к лифту. Когда двери лифта открылись, перед ним появилась Анника Боге. На ней, как и в прошлый раз, был джинсовый костюм, но сегодня шерстяной свитер был томатного цвета. Она улыбнулась, и Форс кивнул ей. Когда она прошла мимо него, он почувствовал запах ее шампуня.

Форс спустился в гараж, забрался в машину и поехал в больницу.

Вторник, день

Присутствие невидимых — как легкое прикосновение. Мы оборачиваемся: кто они, откуда они и куда лежит их путь?

Они ходят рядом, их сотни, тысячи, миллионы невидимых, и они шепчут нам о своей неживой жизни, о своих надеждах и тоске.

Иногда мы их слышим.

И тогда мы думаем о том, что, быть может, кто-то потерял свою жизнь для того, чтобы мы прозрели.

Это мог быть я.

Это мог быть ты.

Так думал Форс.

Он толкнул вращающиеся двери и вошел в холл больницы, где ходили люди в белых халатах и пахло лекарствами.

Форс пошел в отделение интенсивной терапии.

В комнате для персонала он увидел пастора Айну Старе.

Форс поздоровался и сел рядом с ней.

— Мне нужно отдать снимки, — сказал он и достал фотографии из коричневого конверта, который нес в руках. — Фру Эриксон там?

И он кивнул в сторону комнат со стеклянными дверями и опущенными кремовыми занавесками.

— Она сидит с сыном. Эллен тоже там.

— Как он?

Пастор Старе не ответила. Казалось, она глубоко погружена в свои мысли.

Через некоторое время она заговорила:

— Хенрик один из моих конфирмантов.

— Мальмстен?

— Да.

Форс молчал. Что он мог сказать?

— Я знаю его мать. Она очень мягкая женщина, никогда ни о ком худого слова нс сказала. Когда начались конфликты между подростками, которые рисовали свастику, и подростками из Соллана, я попыталась разобраться. Я прочитала книгу о том, что немцы творили в Польше [3]. Не нацисты, не солдаты СС, а обычные пекари, слесари и таксисты из Гамбурга. Они были уже в возрасте, и их приняли в полицейский батальон. Они расстреливали евреев. В книге рассказывается о том, что думает человек, стреляющий в грудного ребенка. Вы знаете, о чем думает человек, стреляющий в грудного ребенка?

Форс медленно покачал головой: нет.

Пастор Старс заговорила снова:

— Сначала убивают мать. А потом убивают ребенка, из милосердия, потому что младенцу без матери не выжить. — Пастор Старс немного помолчала. — Как обычные люди могут следовать такой логике? Я не понимаю, как такой мальчик, как Хенрик Мальмстен, мог принимать участие в том, что сотворили с Хильмером. Вы можете это понять?

— Нет, — сказал Форс.

— Вы арестовали его?

— Мы арестовали Мальмстена и двух его товарищей.

— И что с ними будет?

— Завтра всех троих отпустят по причине их юного возраста. Процесс будет через месяц. Если суд признает их виновными, они будут осуждены на открытую или закрытую форму социальной опеки.

— Хенрик был добрым и мягким мальчиком, когда я конфирмовала его.

— Да.

— Я этого не понимаю.

— Я тоже.

— В той книге, которую я читала, приводятся слова одного историка. Он задавал вопрос: «Почему нацизм так жесток?» — и сам же отвечал: «Потому что идеи нацизма разделяют жестокие люди». Но это ничего не объясняет. Я не могу сказать о Хенрике Мальмстене, что он жестокий. Ему всего шестнадцать, его мать поет в церковном хоре.

Форс побарабанил пальцами по фотографии.

— Я обещал вернуть ее, но не хочу входить и мешать. Могу я попросить вас?

И он протянул Айне фотографию Хильмера.

Изображение Хильмера.

Каким он был.

Раньше.

И когда пастор Старс взяла фотографию, из палаты вышла Эллен. Она подошла к матери, села около нее, уткнулась лицом ей в колени и затряслась в рыданиях.

И Хильмер.

Не тело Хильмера, нет.

Он был в комнате, пока его тело лежало под простыней и желтым одеялом, и обезболивающие средства капали через иглу в вену на его правой руке.

И то, что тоже было Хильмером, находилось в комнате, находилось рядом с ними. Те, кто сидели там, были наполнены невидимостью Хильмера, полны его присутствием.

— Я пойду, — сказал Форс и поднялся.

Пастор Старс кивнула, а Эллен, кажется, ничего не заметила.

Тело Хильмера лежало под одеялом, и Форс заметил, как у дверей палаты что-то мелькнуло. И тут Форс заметил еще одну тень.

Мать.

Она сидела около сына. Она надеялась. И молилась, хотя никогда не верила в Бога.

Господи, милый Господи.

Пусть Хильмер выживет.

Но ее молитвы были напрасными.

Однако когда она посмотрела на сына, на минуту ей показалось, что румянец возвращается на его щеки.

Она поверила.

Она поверила, потому что хотела верить. То, что было телом Хильмера, умерло, и через минуту кто-то подошел к ней и осторожно сел рядом.

Кто-то взял се за руку.

Кто-то обнял ее за плечи и начал что-то говорить.

Она качала головой и думала о том, что ведь она видела, как румянец возвращается на его щеки.

И матери Хильмера Эриксона остался лишь крик. Крик, который остался с ней на всю ее жизнь. Крик, заполнивший собой ее дни и ночи, ее зимние ясные утра и летние вечера. И в старости она вспоминала, как кто-то подошел и сел рядом с ней, взял ее руку и сказал слова, вдребезги разбивише ее жизнь.

И слезы.

Но это случится позже.

Еще есть немного времени.

Она все еще сидит там и молит Бога, в которого никогда не верила. Она еще надеется.

Надежда.

Скоро ей будет не на что надеяться.

Но это время еще не наступило.

Он жил.

Еще чуть-чуть.

А в комнате для персонала сидела подружка Хильмера Эриксона. Она уткнулась лицом в колени своей матери и плакала так, что, казалось, ее сердце сейчас разорвется.

И другой Хильмер, который тоже был Хильмером, находился в комнате, и он пытался утешить ее: «Эллен, я с тобой».

Но никто не слышал его больше, ведь он был невидимым.

— Эллен, поедем домой? — прошептала Айна Старе, прижимая к себе дрожащую девочку. — Поедем?

Они вышли из больницы и сели в темно-синюю машину. Пастор Старе осторожно вырулила с парковки и поехала по дороге.

— Я беременна, — сказала Эллен.

Они ехали за грузовиком с еловыми стволами. Через окно со стороны Эллен в машину проникал запах смолы.

— От Хильмера? — прошептала мать.

Эллен кивнула.

И они замолчали, сближаясь в этом молчании еще больше.

Первой заговорила Эллен.

— Я хотела сказать ему это, когда просила приехать в субботу. — И потом: — Если бы я не попросила его приехать, ничего этого не случилось бы.

И она заплакала. Мать сказала:

— Это не твоя вина, Эллен.

— Но если бы я не попросила его, он не поехал бы мимо того места.

— Как знать, — сказала мать.

— Я могла бы подождать и сказать ему это потом.

— Это не твоя вина. И они замолчали.

Харальд Форс вернулся в полицейское управление.

В коридоре криминального отдела он встретил Карин Линдблум.

— Звонили из больницы, — сказала она. — Хильмер Эриксон умер. Только что.

Форс покачал головой.

— Но я только что оттуда.

— Он умер, — сказала Карин Линдблум.

— Веди Тульгрен, — попросил Форс.

Он пошел в кабинет, снял замшевую куртку и подошел к окну. Кажется, погода разгулялась, подумал он.

Эллен с матерью заходили в дом через кухонную дверь, когда зазвонил телефон. Выслушав сообщение. Айна Старе обняла дочь, и они зарыдали.

Эллен легла на диван в гостиной. Она больше не могла плакать. Ее мать сидела рядом.