Лунный камень мадам Ленорман - Екатерина Лесина

Поблекла.

Постарела. И теперь, без маски, лицо ее выглядит поистаскавшимся. Мягкая, восковатой бледности кожа, характерная припухлость век, заломы носогубных складок, и сами губы вялые, искривленные в болезненной гримасе, которая Грете видится улыбкой.

– Почему ты пьешь? – Мефодий попытался отобрать стакан, но Грета не дала.

– Почему? Хороший вопрос. С тоски, Феденька… с тоски… я уже не молода, а что у меня есть? А ничего у меня нет! Софка и та меня счастливей со своим Гришенькой…

– А что тебе мешало?

– Мешало? – Грета вдруг ударила его по руке и тут же всхлипнула. – Точно, мешало… твой братец мешал… и твоя мамаша… дурная наследственность… думаешь, я не хотела родить ребеночка? Еще как хотела. И когда забеременела, радовалась. И он радовался. До тех пор, пока после обследования не сказали, что ребеночек скорее всего дауном будет… риск высокий. И надо аборт делать. Я и сделала. Дура, да?

Мефодий ничего не сказал.

– Дура, – подтвердила собственный вывод Грета. – Надо было послать их, и братца твоего, и матушку… родила бы… а если и даун, то что? Сумела бы вытащить… только ж я глупенькая была, слабенькая. В рот всем глядела, желая угодить. А они… думаешь, почему со мной Кирилл не развелся? Виноватым себя чувствовал, что из-за аборта у меня детей быть не может. А у него – вон, пожалуйста… и чем бы мой ребенок был хуже Гришки, даже если больной?

Она вдруг расплакалась, закрыв лицо руками, но стакан не выпустила.

– Грета, будет лучше, если ты к себе вернешься.

– Лучше? – встрепенулась она. – Для кого лучше? Для тебя, Феденька? Ты, как и твой братец, не желаешь видеть некрасивых вещей… или чужого горя?

Слезы катились по щекам Греты, крупные, ненастоящие. Но глаза ее покраснели и веки опухли.

– Он собирался вышвырнуть меня! – Она носом шмыгала и терла ладошкой, как когда-то в детстве. – Ты спрашивал, что со мной случилось? Все и случилось… твоя мамаша мозг выела тем, что я должна соответствовать высокому званию его жены. А он молчал, только знаешь… на этих встречах, на которые все с женами собираются, он на других смотрел. И они на него. Высокое общество…

Грета сглотнула.

– Клубок змей. И чтобы выжить, мне тоже пришлось змеей стать. Он сам меня такой сделал! А потом… столько лет… я ведь принимала его любым. Трезвым и пьяным… думаешь, твой братец не пил? Святым был? Ничего-то ты, Феденька, не знаешь!

– Расскажи, – попросил Мефодий, отбирая стакан. Его он поставил на пол и обнял Грету, которая вдруг обмякла и, уткнувшись носом в шею, тихо всхлипывала.

– Что рассказывать… ты же сам все понимаешь… я его любила и… и не только любила. Твоя матушка в чем-то права была. Я хотела выйти замуж за богатого… знаешь, каково это, считать гроши от зарплаты до зарплаты, надеясь, что эта самая зарплата не будет пропита в первый же день? Вы видели девчонку, которая всегда улыбалась, а я… ночами я плакала с тоски. И если рассказывать, то сначала, да? Ты меня послушаешь?

– Послушаю.

– Мне врач сказал, что мои проблемы – от неумения говорить с людьми. Но я пытаюсь. Я не алкоголичка, Феденька. И никогда ей не стану. Веришь?

– Верю.

– Я помню, какими они были… мои родители…

На старой свадебной фотографии матушка Греты улыбалась. Она была хрупкой и чудо до чего хорошенькой в простеньком белом платье. Отец возвышался за ее спиной, высокий и стройный, серьезный очень. Он стоял, положив руки ей на плечи, и казалось, что нет в мире силы, способной разлучить их.

И не нашлось.

На фотографии были другие люди, те же, у которых появилась дочь, названная красивым, но чужим именем Грета, изменились. Грета не могла точно сказать, когда случилась эта перемена. Вероятнее всего, когда сломанная нога поставила крест на отцовской спортивной карьере. Позже он полюбил рассказывать о славном прошлом и перспективах, которые перечеркнула травма.

Благо квартиру успел получить. Двушку. Одну комнату отдали Грете, и за это она, повзрослев, была весьма родителям благодарна.

Первое, что Грета помнит, – ссоры. Высокий визгливый голос матери, от которого она сама прячется под одеяло. Отцовский бас. И удары в стенку. Еще немного – и стенка рухнет. Дверь, которая хлопает так, что едва не слетает с петель. Вой и слезы. Вода в ванной. Злая мама. Она едва сдерживается, чтобы не наорать на Грету, но постепенно сдерживаться перестает.

– Ешь! – кричит она, подкрепляя приказ подзатыльником. – Ишь – прынцесса выискалась.

Она так и говорила – прынцесса, – отчего Грета чувствовала себя виноватой. Ей не нравилась подгорелая каша, овсянка ли, манная или же рисовая, но одинаково безвкусная. Грета заставляла себя глотать, а мама в кухне переставляла посуду. Гремели кастрюли, сковородки…

– Горбачусь тут на вас, – она ворчала громко, верно, высказывая Грете то, что не смогла сказать мужу. Или смогла, но он не услышал. – Света белого не вижу… с утра до ночи…

Матушка работала в магазине продавщицей.

– Он на моей шее, еще и ты…

За прошедшие со дня свадьбы годы она располнела, как-то сильно и быстро раздавшись в боках и плечах. Появились щеки и второй подбородок, скрывший короткую шею, отчего казалось, что голова матушки лежит прямо на ее плечах.

– Сели и ножки свесили. Что ты ковыряешься? Ешь!

Матушка в магазине подворовывала по мелочи, когда случалось стоять на весах. В эти дни она приносила домой или молоко, или сметану, порой – подсолнечное масло, которое тащила к соседке, продавая вдвое дешевле.

Водку она не пила, предпочитая вишневую наливку, которую приносила из магазина же.

– Папаша твой всю молодость мне испоганил. – Матушка усаживалась напротив Греты.

Ужинали часто вдвоем. И еда была простой и невкусной. Матушка варила макароны или картошку, щедро поливая их сверху топленым жиром.

– За мной такие люди ухаживали! Я ж красавицей была… глаз не отвесть!

Перед матушкой появлялась бутылка с наливкой и хрустальная рюмка на высокой ножке. В рюмке наливка обретала нарядный рубиновый цвет.

– Помню, Виктор Сергеевич захаживал… серьезный был человек. Директор магазина! – Матушка поднимала большой палец, и Грета кивала. Она уже не раз и не два слышала эту историю, но спорить с матушкой – себе дороже. Она же, опрокинув рюмку, спешила закусить вареной картошкой.

– Отказала ему… и Игорю Вадимовичу тоже, хотя богатым был. Папку твоего любила. Думала, что если замуж идти, то только по большому чувству…

Она наливала вторую. И Грета запихивала в рот остывшую картошку, жевала торопливо, спеша проглотить поскорей. Картошка ложилась в желудке комом.

– И что теперь с этого чувства? Сидит, алкаш, на моей шее! И ты… где бы ты была без мамки? А нос воротишь. Нехороша я тебе!

После третьей матушка начинала пьянеть, как-то очень стремительно. И тогда, в зависимости от настроения, в котором пребывала, или ударялась в воспоминания о молодости, или в жалобы, или в поучения. В любом случае уходить было нельзя: матушке настоятельно требовалась компания.

– Запомни, Греточка, – она подпирала пухлую щеку кулаком, и длинные, покрытые алым лаком ногти, впивались в кожу. – Нужно хорошенько думать, за кого замуж идти. Любовь сегодня есть, а завтра уже и нету… будешь, как я, сидеть в кухне и слезы лить.

Не будет.

Сама мысль о том, что однажды Грета станет похожа на эту, до срока постаревшую, некрасивую женщину с сиплым вороньим голосом, пугала ее.

– А ты красавицей вырастешь, – приговаривала матушка, и в голосе ее появлялись ноты зависти. – Только, милая, красота – товар скоропортящийся. Посему думай, милая. И думай хорошенько!

Грета кивала. И, уходя в свою комнатушку, повторяла:

– Я не стану такой, как ты…

С Кириллом она познакомилась и вправду случайно, но быстро поняла, сколь выгодным может быть это знакомство. И матушка, поглядев на кавалеров – для нее все Гретины знакомые были потенциальными кавалерами, – одобрила:

– Не из бедных мальчики. Приглядись к ним… к старшенькому особливо.

Несмотря на то что матушка ныне редко бывала вовсе трезва, почти все время пребывая во хмелю, но ясности мышления и цепкого глаза она не утратила.

И Грета пригляделась.

Не столько к парням, коих поначалу искренне считала друзьями, а друзей у нее было немного, сколько к квартире, в которую ее пригласили. Шесть комнат! И какие… ей прежде не доводилось бывать в подобных домах. Белый пол! И ковер светлый, словно люди здесь вовсе не сорят. Стены не обоями поклеены, но покрашены как-то так очень хитро, что краска неровная, а в неровностях другая проглядывает.

Мефодий сказал, что это – штукатурка, но Грета видела штукатурку, когда помогала матушке с ремонтом. Штукатурка выглядит иначе. А еще в комнатах было полно удивительных вещей. Огромный телевизор. И диван, обтянутый самой настоящей кожей. Кресла опять же мягкие до того, что сядешь, – вставать не хочется. Шкафы с книгами. Статуэтки всякие.