Дело незалежных дервишей - Хольм ван Зайчик

день

Сидя в просторном и почти пустом зале ожидания, Богдан вновь и вновь вспоминал встречу с Кучумом. Что-то было в ней не так.

Хотя Кучум Богдану понравился. Лицо и повадка честного, много пожившего и много повидавшего работяги. Мягкий асланiвський говорок при абсолютном знании русского наречия; искренняя озабоченность таинственным исчезновением гостей города – и не менее искренняя тревога по поводу многих прочих дел, в частности, роста межнационального напряжения и совершающихся на его основе человеконарушений… Ситуация в уезде была не простой, и морщины на лице Кучума были тому лучшими свидетелями. И лучшими свидетелями тому, что Кур-али Бейбаба действительно переживает.

И однако… однако…

Может быть, виной неприятному осадку – то, как переглядывались начальник уезда с начальником зиндана? Но как, собственно? Просто, говоря с Богданом о судьбе Жанны, Кучум взглянул поверх его головы взглядом холодным, начальственным – и тут же Абдулла произнес: «С вашего позволения, преждерожденные единочаятели, я вас оставлю. Мне нужно работать».

А что, собственно, говорил в этот момент Кучум?

А ничего, собственно. Он произнес чисто светскую, ни к чему не обязывающую фразу: «Я от всей души надеюсь, что уже сегодня ваша супруга будет найдена».

Жанна, Жанна…

Нет. Вот об этом думать – никак нельзя. Просто идет расследование. Сколько их уже было в жизни Богдана – вот еще одно. Рыдать и стонать будем позже, обнявшись, друг у друга на плече… Если, конечно, она не предпочтет это делать на плече Кова-Леви. Но об этом – тоже потом.

Почему Кучум сказал только о супруге? А Кова-Леви?

Век бы француза не видать…

Почему он не упомянул профессора? Просто потому лишь, что беседовал со мной, с мужем потерпевшей?

Почему опять пропал Баг?

Богдан, едва оставшись один, сразу попытался перезвонить напарнику. Но на звонок снова, как и утром, никто не откликнулся.

Что происходит тут, Господь Вседержитель…

Глубоко задумавшись, Богдан пропустил мгновение, когда из широких врат пошли первые пассажиры. Впрочем, даже если бы он стоял спиной и с закрытым глазами, он ощутил бы, что происходит нечто. Пропустить момент появления почтенного бека ему бы не удалось нипочем.

Сначала в зале стало совершенно тихо, заглохли все разговоры. Потом кто-то ахнул.

В полном одиночестве стоя посреди бегучей дорожки, в папахе, бурке и сверкающем панцире боевых орденов, седобородый, коренастый и чуть кривоногий, как и подобает великому всаднику, сложив мощные руки на рукояти висящей у пояса длинной сабли в ножнах с серебряной чеканкой, из сумрака медленно и величаво выплыл в зал ожидания бек Ургенча Ширмамед Кормибарсов. Он стоял неподвижно, словно статуя; но когда дорожка подъехала к неподвижному полу, едва уловимым движением истинного воина переместился на мрамор, воздел руки к потолку и страшно закричал:

— Алла-а!!!

Никто ничего не понимал, но не откликнуться было нельзя. Десятков шесть мужчин в чалмах, обретавшихся в зале, как один вскинули руки и закричали на разные голоса, кто тоненько, кто перепуганным басом:

— Алла-а-а-а-а!!

И тут, словно этот мощный всеобщий призыв распахнул некие иные, не совсем посюсторонние врата, из сумрака поплыли стоящие в строю, по стойке «смирно», копии бека – молодые и чуть постарше; все, как на подбор, великаны и герои, в бурках, папахах, со сложенными на рукоятях сабель коричневыми жилистыми руками, с острыми каменными лицами цвета загустевшего солнца.

Богдан оторопело принялся считать – и, похоже, не он один.

Богатырей в папахах оказалось тридцать три.

Пока они выплывали на свет Божий и строились на мраморной тверди, сам бек, чуть щурясь, огляделся и явно заметил Богдана. Но не подал виду и не сделал к нему ни шагу.

Построившись в круг, в затылок один другому, богатыри опять страшно и протяжно крикнули что-то – и, потрясая единомоментно вылетевшими в солнечный свет саблями, начали боевую пляску.

Описать это невозможно. Достаточно лишь сказать, что через десять минут, когда пляска подошла к концу, в зале осталось человек двадцать, или чуть более; остальные нечувствительным образом утекли куда подальше. Да и оставшиеся не сделали того же лишь потому, что примерзли к месту, не в силах сделать и шагу на ногах, разом лишившихся всякого намека на мышцы.

Потом, чеканя шаг и звеня наградами, бек пошел к Богдану. Окончательно оторопевшие люди в зале благоговейно в немом ожидании смотрели только на него. Но когда это грозное видение, этот новый Тамерлан остановился возле бледнокожего очкарика в расстегнутой на груди рубашечке и легких порточках и, вместо того, чтобы, например, пластануть его своей громадной саблей, обнял широко распахнутыми руками, а очкарик в ответ обнял Тамерлана, асланiвцы точно поняли, что настал конец света.

— Здравствуй, минфа, — сказал Ширмамед, словно мочалкой драя щеку Богдана своей жесткой бородой и натирая его, как на терке, на орденах и медалях, усыпавших бурку.

— Здравствуй, бек, — ответил Богдан, с удовольствием и нежностью хлопая Ширмамеда по твердым, как дерево, плечам бурки. — Здравствуй, ата.

— Здесь лучшие воины моего тейпа, — сказал бек. — Принимай.

— Господи, ата! Зачем?

Бек отстранился. Посмотрел на Богдана с удивлением.

— Ты спросил вопрос, да? Ты не знаешь? Я тебе скажу. Жену твою спасать!

— Ширмамед, ну что ты, право… Я бы сам. Один…

— Я читал книгу, — твердо и очень спокойно перебил его достойный бек. — Книга умная. Великий заморский писатель Хэ Мин-гуй сказал: человек один – ни чоха не стоит! Ты читал?

— Читал.

— Зачем читал? Читал – а не запомнил! Только время тратил!

— Но, бек, Жанна все-таки не твоего рода…

Бек пожевал узкими коричневыми губами. Седая борода его встопорщилась.

— У вас, у русских, в голове совсем ничего нет, да? Нет? Немножко есть? Скажи мне: ты моей дочери муж?

— Муж.

— Жанна тебе жена?

— Жена.

— Значит, она мне дочь!

То ли усталости, то ли от переживаний – но у Богдана на глаза навернулись слезы. Ни слова больше не говоря, он опять обнял бека и прижался щекой к его жесткой седой бороде. Бек опять легонько похлопал Богдана по спине, и совсем уже негромко, ласково проговорил:

— Ничего. Ты молодой, много думаешь… Повзрослеешь – начнешь понимать.

Богдан взял себя в руки. Глубоко вздохнул, успокаиваясь; приподняв очки, вытер уголки глаз. Сказал:

— Спасибо.

— В гостиницу езжай с нами. Расскажешь по дороге, что тут успел.

— Хорошо. Я остановился в небольшой такой, недорогой, мы там все сможем…

Бек гордо выпрямился.

— Дорогой, недорогой… Что говоришь? В любом городе правоверных должна быть ведомственная гостиница Военной Палаты, называется «Меч Пророка». Мне, как потомственному воину-интернационалисту, там должны бесплатный номер, один месяц в год! Хвала Аллаху, мы в Ордуси живем, а не в какой-нибудь Свенске. Вези в «Меч Пророка»!

Богдан поглядел на неподвижно стоящих в строю богатырей.

— А… семья?

Бек со значением положил руки на рукоять сабли и сказал:

— Семья со мной.

Локоть к локтю они прошествовали к багажному отделению. Лучшие воины тейпа, храня суровое мужское молчание, звеня саблями о стальную клепку шаровар, строем по четыре следовали за ними.

В багажном отделении бек небрежно повернулся к своим богатырям.

— Кормиконев, автобус надо.

Стоявший в первом ряду крайним слева богатырь, едва успев поправить немного сбившуюся папаху и ни слова не говоря, громкой опрометью бросился на стоянку. Самораздвигающиеся двери едва успели торопливо самораздвинуться. Казалось, даже они зашипели как-то необычно. Опасливо.

— Кормикотов, карту города и уезда надо.

Стоявший в третьем ряду крайним справа богатырь, вздумавший было на досуге почесать бороду, вздрогнул, быстро опустил руку и ровно тою же громкой опрометью устремился к видневшемуся вдали киоску «Ордуспечати».

— Кормимышев, вещи неси.

Стоявший в строю последним самый маленький и щуплый из богатырей, едва видневшийся под буркой и папахой, неторопливо вышел из строя и без энтузиазма оглядел гору хурджунов, каковую мгновением раньше вывез из темного чрева внутреннего багажного зала громадный автопогрузчик. Чувствительное сердце Богдана сжалось. Он шагнул на помощь, но бек ловко поймал его за локоть стальными крючьями своих пальцев.

— Ты куда?

— Помочь… Гора такая – он до вечера не управится.

Бек тяжко вздохнул и сказал с укоризной:

— Не лезь. Тридцать лет назад я бегал, как он бегает, и таскал, как он таскает. Через тридцать лет он будет стоять, как я стою. Восток – дело тонкое.

И тут в кармане порток у Богдана закурлыкал телефон. На какой-то миг сам став стремительным, как барс, Богдан выхватил трубку и поднес к уху.