Облачный полк - Эдуард Веркин

– Нагрелся уже, – сказал он. – Поближе к животу, есть меньше хотеться будет. Про что это я рассказывал?

Я тоже снял кирпич. Расстегнул ватник, приложил кирпич к животу. Приятно, хотя несколько горячевато. Хорошая идея, жаль, что у нас в землянке такой печки нет, сыро у нас там все-таки.

– Про лягушек огромных…

– Про чудовище, – вспомнил Саныч. – Про озерное. В лесу идолы стоят. Вроде человек, а если ближе подойдешь и внимательней посмотришь, то сразу и видно – вместо головы башка лошадиная. А зубы у этой башки крокодильи вроде как. И измазано все то ли салом, то ли кровью – не поймешь. Дикие места, короче. И все идолы одинаковые, на всех эта тварь с лошадиной мордой. Моему деду его дед рассказывал, он видел, как корову ему скармливают. Здесь вот… – Саныч кивнул в стену. – Где-то тут это происходило. Дед тоже в лесу заплутал, не знаю даже, как это у него получилось – он с закрытыми глазами мог к Ловати выйти. Но заблудился, короче. А вышел к деревне.

– К этой? – спросил я.

– Может, и к этой. Здесь где-то, в окрестностях Теплого озера. Деревня добротная такая, люди приветливые, добрые. Ну, деда накормили, в бане попарили, постель постелили. А на следующий день у них праздник случился. Дед от музыки проснулся, на дудках играли. Пивом его угостили, шаньгами, плясать позвали. Дед и пошел. Глядит – по деревне корову ведут, пеструю, большую, рога ленточками украшены…

Мне эта история совсем не нравилась. Особенно когда Саныч стал про корову рассказывать. Как-то эта история очень сочеталась с этой холодной избой, с брошенной деревней, с воющим ветром снаружи. Они звучали на одной струне, и я почувствовал, как у меня побежали мурашки, но не по спине – она была прижата к печке, – а по животу, под кирпичом.

Саныч продолжал:

– …Колокольчики висят, причем серебряные, звонкие такие. А вокруг коровы девушки – ведут эту корову, песни поют. Мужики тоже рядом, наряжены все красиво, веселые. Ну, дед тоже пошел со всеми. В голове у него закружилось так, от сура, наверное. Прошли через деревню – и в лес. И песню запели, но без слов как бы. То есть поют что-то, но что, непонятно, слова все незнакомые. И на разные лады все это развывается – а-а-у-у-е-е, поют и поют, дед чувствует – голова как-то кружится от этого, и на душе радостно-радостно…

Саныч поменял кирпич, я тоже поменял – приложил к солнечному сплетению, тепло потекло по организму.

– Вот они идут по лесу, поют, корову ведут. Колокольчики кругом звенят, дудки гундят. И слышит дед, что дудки эти гундят все громче и громче, навзрыд уже как-то. Потом бац – озеро, не очень большое, берега болотистые, кустарником мелким заросшие. И все к этому озеру, к воде. Подошли поближе. Тут трубы зажужжали совсем уж громко, аж уши заболели. Долго гудели, дед никак не мог понять, зачем… А потом понял. Вода заволновалась, и из воды что-то полезло…

Саныч заворочался, устраиваясь поудобнее.

– Оно как раз. Такая тварь, вроде как огромный крокодил, но голова на самом деле похожа на лошадиную, дед говорил, что уши виднелись. Местные его Глотом звали. Так вот, этот Глот выполз на берег, растопырился и пасть раззявил. А корова чуть ли не сама в эту пасть полезла. А он ее в два прикуса слопал, посмотрел-посмотрел и обратно в озеро нырнул. А дед вдруг смотрит – вечер уже, день пролетел, а он и не заметил. А куда вечером в лес пойдешь? Некуда. Решил дед переночевать еще одну ночь и с первым светом бежать уже. Лег, а уснуть совсем не может – страшно, все кажется, что сейчас придут. Так и промаялся, только под утро задремал. А как проснулся с утра, так и услышал – опять поют. И колокольчики звенят громко-громко. Собрался дед уходить, а его не пускают, говорят ему: «Погоди, не спеши, у нас сегодня самый праздник начинается». Дед согласился, вроде как. Ему снова пива принесли, только чашка больше оказалась. Дед решил отказаться, однако не получилось – за ним наблюдали. Он выпил сур, а потом в нужник отошел и потихонечку все выблевал. И снова все к озеру пошли, только никакой коровы больше не было, девушка была. Волосы длинные, красивые, а в них ленты шелковые вплетены. Девушка улыбнулась и взяла деда за руку. А потом раз – и к деду колокольчик привесили, а другие девушки стали его украшать лентами. Тут он все окончательно и понял…

Я почему-то все это очень ясно представил, точно сам там был: лес, весна почему-то, люди в белых длинных рубахах, звон, и из озера ползет древняя крокодилья тварь, питающаяся коровами, а раз в год…

– Так вот, дед понял, к чему дело идет, перепугался, конечно, но вида не подал. Улыбается, девушку за руку держит и к озеру идет. Все как вчера стало происходить – завыли трубы, Глот из воды полез уже сразу с разинутой пастью, а дед раз – и вдоль озера…

– Убежал? – спросил я.

– Конечно, убежал. Три дня по лесу пробирался.

– Ты же говорил, что здесь недалеко? – перебил я.

– Недалеко, точно. Просто тут это… Водит немного.

– Водит? – не понял я.

– Ага. Люди часто блудятся. Лес, болото, поляны заросшие, все друг на друге – легко запутаться. Дороги-то, может, на три часа, а люди сутками бродят. Так что когда дед все это рассказал, никто особо не удивился. Про деревню эту проклятую многие знали и в этих местах никогда не селились. А после революции здесь торфозаготовителей поставили, в чудовищ-то никто уже не верил. Стали торф грабить…

Саныч замолчал, мне показалось, что он уснул, засопел даже.

– Чертовщина здесь стала всякая происходить, – сказал Саныч. – То болезни странные – утром человек заболеет, вечером уже умирает, то пропадают в лесу бесследно, то с ума сходят. Думали, что от торфяного газа все приключается, ученые из Новгорода приезжали проверять. Газа не нашли, огненных ям тоже – некуда людям проваливаться, негде исчезать, зверья опасного тоже вроде нет… Вредители, думали, мешают. Но до границы не так уж и близко, торф особо в промышленности не применялся, вредить толку нет, а народ мрет и мрет. Как все вымерли, так все и закрыли. А поселок остался. Летом яблоки тут просто медовые, только не собирают их.

– Почему?

– А… – Саныч поежился, на пузе грохотнули кирпичи. – Нехорошо с этими яблоками… Предрассудки, конечно, но тут у нас леса, тут без предрассудков никак. Так что здесь без надобности никто, конечно, не останавливается…

– А фашисты?

– Фашисты тоже чуют, не лезут. Ладно, давай спать. – Саныч зевнул. – Утром со светом выйдем, если повезет, послезавтра дома будем. Мать обрадуется, в бане помоемся… Такие вот чудовища.

Он зевнул еще громче, скрипнул челюстями и почти сразу захрапел. Я же заснуть не мог, смотрел сквозь щели кладки, как в печке гаснут угольки. Кирпич остывал, я чувствовал животом, а еще чувствовал остринку, она впивалась в кожу довольно больно, однако шевелиться не хотелось – холод начинал окружать, и каждое движение растрачивало драгоценное тепло. Я решил терпеть.

Угара еще боялся. Глупо, конечно, чердак большой, печь маленькая, щелей полно, угореть нельзя, но я чего-то боялся – нечего по ночам сказки страшные слушать…

Потом стал караулить метель – она пробралась в трубу, шептала в щелях, бормотала в ухо, ласковая стылая тварь, томила и убаюкивала, но я не уснул, потому что услышал. Мы были не одни – никаких сомнений; я полез за пояс, но вспомнил, что оружие оставили в лагере.

Я чувствовал… Не знаю. Зря Саныч эти истории рассказывал, кто его за язык тянул, мог бы что смешное рассказать. Сам теперь спит, а я тут мучаюсь, стерегу метель…

Шаг.

Я услышал его через ветер. Свежий снег звучит громко, особенно ночью. И шаг трудно спутать с чем-то другим. Сначала я подумал, что снег съехал с крыши и ухнул в сугроб, но тут шаг повторился. И еще. И в том, что это шаги, можно было уже не сомневаться, они приближались. И метель вдруг закончилась, вот что. Слишком долго шумела, я привык к ветру, а тут все, не стало его, тишина образовалась, совершенно мерзлая, ни одного звука.

В походке присутствовала странность, шаги были слишком размерены и как бы отделены друг от друга; шаг – тишина – еще шаг – снова тишина, точно кто-то передвигался на одной ноге. Не на протезе, а именно на одной – топ-топ.

Шаги уперлись в стену, замерли. У меня оставалась надежда, что почудилось спросонья – с утра частенько мерещится разное, даже звуки, даже голоса, разговоры. Надо было проснуться – я дотянулся до носа и хорошенько его сжал, в голову ударила боль, на глазах выступили слезы – все, проснулся.

Тихо. Ни движения, даже мыши не шныряют – все давно сбежали, а то и вовсе здесь никогда не водились. Значит, приснилось. Темно еще, ничего не видно, свет чуть проливается из дыры в потолке, до утра далеко, поспать еще можно…

Шаг. Хруст, прямо возле стены, совсем рядом, я почувствовал, как стала съеживаться и собираться морщинистой складкой кожа на голове. Еще шаг.

Решил разбудить Саныча, однако вдруг понял, что он не спит. Он дышал слишком спокойно – спящие дышат громко и нескромно, с пузырями, как дети, – Саныч не спал.