Жизнь как она есть - Борис Костюковский

— Иди, Адок, к разведчикам, — сказал Марат. — Я бы сразу пошел и думать не стал.

Его слова придали мне решимость перейти к разведчикам «Боевого».

Конечно, если бы это было сейчас, я бы стала действовать по-другому: подала бы рапорт, доложила начальству. А тогда мне казалось, что достаточно моего собственного согласия, и все будет в порядке.

Вечером в нашу землянку вошел Миша Мерцелава и принес записку от Райковича. Саша писал мне, что у него открылась рана (он был ранен в ногу еще в первые дни войны, из-за чего и попал в плен). Просил, если я смогу, прийти, он будет ждать меня. В записке было и несколько ласковых слов, которые заставили мое сердце радостно забиться. Он, кажется, впервые обращался ко мне с такими словами.

Я не могла почему-то сразу пойти и написала на обороте этой же бумажки ответ. И только хотела отдать записку Мише, как подскочил откуда-то Веселовский и выхватил ее у меня из рук. Я готова была его ударить, но нашла в себе силы сдержаться: подумаешь, дурак бесится.

Миша повернулся и ушел.

Я тут же накинула на плечи пальто и за ним вслед. До землянок «Боевого» через ров всего 100–150 метров. Теперь уж я не колебалась: сегодня я дам согласие Цибульскому и перейду в разведку «Боевого».

В землянку я вбежала запыхавшись и увидела Сашу Райковича лежащим с лихорадочно блестевшими глазами. У него была высокая температура. Не стесняясь Саши Лобача, который хлопотал около печурки, я прошла прямо к Райковичу, села около него и взяла его горячую руку. Боже мой, что я чувствовала в эту минуту, какой я казалась себе смелой, какие нежные, незнакомые мне слова рождались в моей душе! Уж очень жаль было Сашу, хотелось погладить его, как Марата, утешить, подбодрить.

— Ну что ты расхныкался? — неожиданно для самой себя сказала я. — Марат вот маленький, и тот терпит. А ты ведь мужчина!

Саша улыбнулся, слабо пожал мне руку, но даже не успел ответить, как распахнулась дверь и в землянку ввалился Веселовский с пистолетом в руке.

— Наших здесь нет? — заорал он прямо с порога, Лобач ответил:

— Свои здесь.

Я сидела за столбом-подпоркой, и меня не было видно. Возможно, он ушел бы, не заметив меня: в землянке был полумрак. Но что-то во мне взбунтовалось, что-то мешало промолчать и отсидеться в укрытии.

— Вы меня ищете? — сказала я, выступая из-за столба. — Сегодня я пока в вашем распоряжении.

Не помню уж, как я вышла из землянки. Веселовский шел с пистолетом, гнал меня перед собой, орал благим матом и грубо оскорблял меня. Так, с дикими ругательствами, и привел он меня в нашу землянку.

Расставив широко ноги, выкатив налившиеся кровью глаза, с пистолетом в руке, он стал читать вслух записку Саши и мой ответ ему. Веселовский обвинил меня в самовольном уходе из расположения отряда. И объявил:

— Даю десять дней гауптвахты!

Все насторожились: вот уж чего у нас не было в отряде, так это гауптвахты. Да и вообще многие из нас впервые слышали это слово.

— А где же ваша гауптвахта? — спросила Нина, которая была чуть посмелее других.

— Будет… Будет отбывать домашний арест, — поправился Веселовский.

Он тут же отнял у меня винтовку и передал только что прибывшему из Станькова новому партизану.

Мне казалось, что большего позора и стыда быть не может. Ведь у меня отобрали даже винтовку, а какой я боец без винтовки? Правда, у меня оставался подаренный Сашей наган, лишь потому, что о нем не знал Веселовский.

Я все время плакала, не могла сдержаться: мне стыдно было смотреть на ребят. Они всё видели, понимали, а сделать ничего не могли.

В землянке угрюмое молчание, только слышны мои всхлипывания.

На этом мои муки не окончились.

В два часа ночи Веселовский вызвал меня в штаб роты и снова обрушился с руганью и оскорблениями.

Я стояла у стола, слезы сами лились ручьем. Я никогда не предполагала, что у человека может быть столько слез. Ругань Веселовского, строгое лицо Аскерко…

У меня даже начинали появляться такие мысли: а может быть, я на самом деле совершила ужасное преступление, затеяв всю эту историю с переходом в разведку другого отряда? Может быть, карается законом то, что я убежала из расположения отряда проведать Сашу? Может быть, я и на самом деле такая, какой он меня представляет?

Уж если меня хотят расстрелять за дезертирство (Веселовский так и говорил!), то дела мои действительно плохи.

Не было мне никакого спасения от разъяренного Веселовского, и ждать помощи было неоткуда.

Но помощь неожиданно пришла.

Я вдруг услышала спокойный и строгий голос:

— Хватит вам!

Это сказал наш маленький командир роты Михаил Герасимович Аскерко. Он был непривычно сердит, этот человек, от которого никто еще, кажется, не слышал окрика или грубого слова.

— Что вы так распоясались, Веселовский? — Он шагнул вперед. — Что ужасного сделала эта девушка? Что? Разве у вас есть право запретить ей дружить с парнем или даже любить? А ты, — повернулся он ко мне всем корпусом, — почему ты молчишь? Почему постоять за себя не можешь?

— Вы же слышали… — всхлипнула я.

— Все слышал. Действительно, на такое отвечать словами нельзя! Можно только бить по морде. Но ты этого не можешь — ты девушка!

Мое настроение сразу изменилось, я вытерла кулаками глаза.

— А надо бы, надо бы, — раздумчиво произнес Михаил Герасимович, — но я не имею права: Веселовский командир взвода, воспитатель. Да, черт возьми, воспитатель! — Аскерко укоризненно покачал головой. — Могу только написать рапорт комиссару отряда. И напишу! А ты, Ада, иди и ложись спать. Дело-то все выеденного яйца не стоит, а такой шум подняли. Иди, иди, Ада!

Какой груз снял с меня наш «мужичок с ноготок»! (Так его любовно звали не только в роте, но и во всем отряде.)

Веселовский во взводную землянку долго не возвращался, а потом пришел буквально взмыленный и пунцовый. Видно, досталось ему крепко.

Меня он больше не трогал и даже как будто не замечал.

Два дня я была как после тяжелой болезни, даже не смогла пойти в «Боевой». Что-то меня удерживало, хотя я и знала, что Саша ждет.

Бывший партизанский командир Михаил Бондаревич рассказывал, что Ада быстро привыкла к партизанской жизни. Он считал ее одним из лучших бойцов своего отделения. На все задания, даже самые опасные, Бондаревич брал с собой Аду, не оставлял ее в лагере. Ему было это тем легче делать, что командир роты Аскерко, после нахлобучки, которую он устроил Веселовскому, попросил не спускать глаз с Ады и лично ему докладывать в случае, если Веселовский хоть в чем-нибудь нарушит данное им слово оставить Аду в покое.