Мемуары сорокалетнего - Сергей Есин

Я попробовал поговорить со своим элегантным замом. Он выслушал мою сбивчивую речь, с неодобрением взглянул на пепельницу, в которой дымился окурок моей сигареты — в своем кабинете Сергей Николаевич не позволял курить никому, — вынул накрахмаленный платок, развернул его, вытер рот и сказал:

— А не потрудитесь ли вы, Борис Артемьевич, поточнее сформулировать свои претензии?

Он меня не понимал или делал вид, что не понимает. Как я мог объяснить человеку, который на пятнадцать лет старше меня, такие вещи, как инициатива, нравственность производственной солидарности. Мне было стыдно говорить прописи — время другое, темп другой, в этом темпе и надо жить. Разговора не получилось, я не мог сформулировать своих требований. Они больше относились не к форме работы, а к характеру мировосприятия. Черт с ним, решил я, лет через пять уйдет на пенсию, а я еще здоровенький, выдюжу. Это дерево мне не выкорчевать. Что такое совесть, объяснять трудно, но разговор со мною Сергея Николаевича окрылил. Он понял, что я слабак.

У Сергея Николаевича была слабость. После обеда он часто приходил, резво благоухая горячащими кровь напитками. К этому как-то привыкли и относились как к прихотям пожилого мужчины. Несмотря на запахи марочных изделий «Самтреста», Сергей Николаевич, возвращаясь на работу, голову имел ясную, рука, рисующая его подпись, не дрожала, и росчерк был всегда торжествен, вверх, как бы бросал вызов судьбе и богу. Впечатляющая подпись.

Однажды Сергей Николаевич поторопился пойти на обед и несколько во время трапезы подзадержался. Я не старался его специально подловить, но так получилось, что в течение дня он был мне нужен. Я звонил по внутреннему телефону, но в трубке царила девственная тишина, как на берегу реки еще до эры охраны окружающей среды.

У меня, как у слабака, были нехитрые методы. На листочке бумаги я быстренько записал время последнего звонка и методически стал звонить через каждые десять минут. Впервые Сергей Николаевич всплыл без десяти пять. Я задал свой вопрос, но, вслушиваясь в ответ Сергея Николаевича, удивился — в размягченном голосе явно слышались пьяные нотки. Здесь я уже не смог побороть искушения и отправился якобы за мелкой справкой к Сергею Николаевичу в кабинет.

Яркий импозантный галстук, подчеркивающий его аристократическую внешность, был на боку, пиджачок сидел косенько, дымилась сигарета. Сергей Николаевич покручивал ею перед носом сотрудницы, с которой беседовал. Никаких сомнений у меня не осталось — Сергей Николаевич был в стельку пьян.

Я человек незлобивый. Бог с ним, с кем не бывает греха. Что-то выяснив у зама, я отправился км себе, решив переговорить с ним на следующий день.

Мы встретились в девять часов у лифта. Галстук на Сергее Николаевиче сидел ровно. Голубые глаза были равнодушны, в левой руке перчатки. Я знал, что этого опытного бобра не возьму голыми руками, да, честно говоря, и брать не хотелось, не было времени, пусть, думаю, работает. Поэтому я решил действовать так. Я сказал:

— Сергей Николаевич, вы вчера очень долго не были днем на работе и пришли с обеда немножко навеселе. Давайте договоримся, что этого больше не повторится, и на этом разговор закончим. — Я проговорил все это, стесняясь собственных слов. В этот момент подошел лифт. Сергей Николаевич открыл дверь, пропустил меня вперед и, нажимая кнопку этажа, сказал:

— Хорошо. Я приму к сведению.

Подходя к двери своего кабинета, я встретил маленькую депутацию. Две седенькие старушки из отдела классической музыки наперебой стали мне жаловаться на то, что Сергей Николаевич вчера был нетрезв и неуважительно разговаривал с ними. Они настоятельно просят меня принять меры. Больше они не станут терпеть, что на них постоянно дышат винным перегаром. Они категорически настаивают, чтобы на нашей интеллигентной фабрике все вели себя подобающим образом, и предупреждают меня, что готовы жаловаться в областной комитет профсоюза.

Успокоив и выпроводив из кабинета бабушек, я стал думать, что же мне делать. С одной стороны, быть недовольным замом — это еще не значит иметь на примете человека, который был бы способен его заменить. С другой — с Сергеем Николаевичем мы вроде бы только что расстались полюбовно и инцидент закрыли. Начинать все сначала неблагородно. В этом есть какая-то мелкая мстительность. Я долго размышлял и наконец решил: в конце концов Сергей Николаевич опытнее меня, поднаторел в разных бюрократических передрягах и если уж сам вляпался в неприятность, то пусть хоть помогает мне вытащить его же. Посоветуюсь с ним.

Но я имел дело с крепкой и жесткой школой.

Сергей Николаевич сел в кресло перед моим столом и неодобрительно взглянул на мою сигарету.

— Слушаю вас, Борис Артемьевич.

Я рассказал суть дела и предложил план: Сергей Николаевич сейчас же у меня в кабинете пишет объяснительную записку с изложением причин, почему он вчера долго отсутствовал на работе. Он может ссылаться надень рождения свой или своих близких друзей, похороны фронтового друга, сослуживца, дальнего родственника, выпуск новой книги кем-нибудь из его товарищей. Может изложить любую причину. Любая будет принята. Я тут же, не отходя от стола, пишу приказ об объявлении Сергею Николаевичу выговора. И потом старушки могут жаловаться куда угодно. Два раза не наказывают. Во всех случаях я даю слово, что беру его, Сергея Николаевича, под защиту.

Сергей Николаевич не дрогнул ни единым мускулом, выслушал мой, как казалось мне, многоумный план и сказал:

— Пьян я вчера не был. На работе находился все время. Никакой объяснительной записки писать не буду. Если я вам, Борис Артемьевич, не нужен, я пойду работать.

Я оторопел. И мгновенно волна неугасимой злобы и мстительности поднялась в душе. Но я уже знал, мстительность к добру не приводит. Я решил дать Сергею Николаевичу последний шанс:

— Через час, в десять двадцать, я жду от вас объяснительную записку. Если ее не будет, я приму собственные меры.

Столкнулись две школы. И я знал, что победа будет за новой. Она базируется на честности, на стремлении помочь, а не утопить, взять на себя ответственность, на доверии и на последовательности. Я уже знал, как поступлю. И тем не менее через тридцать минут по внутреннему телефону я позвонил заму:

— Сергей Николаевич, я напоминаю вам, что через тридцать минут жду вашу объяснительную.

Я давал ему еще тридцать минут одуматься.

— По этому поводу, Борис Артемьевич, — раздался в трубке спокойный, бархатистый, с издевочкой баритон, — мы с вами объяснились в вашем кабинете. У меня нет оснований менять «свои показания».

Сергей Николаевич знал, что я слабак. Я знал, что в наше время надо ставить на честность и правдивость. Я позвонил секретарю райкома.

В три минуты я рассказал ему всю ситуацию, не щадя ни себя, ни Сергея Николаевича. Секретарь задал мне два вопроса. Первый: «Плохой или хороший работник Сергеи Николаевич?» Я ответил: «Плохой». Второй: «Есть ли у меня свидетели, что мой зам был пьян». Я сказал: «Есть». Секретарь сказал: «Если твой зам не напишет тебе бумагу, как вы с ним договорились, то через час попроси его написать объяснительную записку на мое имя».

Через час я передал просьбу секретаря Сергею Николаевичу, и уже через десять минут он принес мне заявление об увольнении с работы по собственному желанию.

Старая школа умела отступать.

Наш век — век равенства. И знамя его — свобода. А что может быть дороже и притягательнее ее? Когда в импортных итальянских плавках иду я по крахмальному пляжу в Паланге, а навстречу мне в почти семейных трусах тащится мой роскошный директор, наш белобрысый балбес, разве не равны мы с ним? Кто скажет, что директор он, а не я? Он еще весь беленький от административно-областных теней, весь съежившийся от неуюта незнакомого ему курортного городка. Ведь куда он, дурашка, устроился? Смог только на частную квартиру. Пообивал пороги гостиниц и пансионатов. Будет ездить теперь на пляж на автобусе, выстаивать очереди в столовую, прихватывать вечером в гастрономе кусочек сыра на завтрак. Уравновесились чаши весов. Историческая справедливость обрела свое выражение.

«А куда вы устроились, Прохор Данилович?» — спрашивает робко директор. Я повожу рукой в сторону роскошного пансионата, но, чтобы бедолага директор не копил на меня злобу, не заподозрил чего-нибудь лишнего, не портилось бы у него отпускное настроение, я робким, извиняющимся голосом добавлю: «Забота дражайшей нашей супруги Клавдии Павловны, — и совсем интимно, идет разговор равных, а какой другой разговор может идти у людей без штанов на пляже, добавляю: — Сфера обслуживания, торговля, она свое возьмет, не упустит…»

Свободный человек своего не упустит. Не должен упустить! Надо только уметь, дорогой балбес, пользоваться благами мимолетной, быстротекущей жизни.