Радио Мартын - Филипп Викторович Дзядко

так. Вот тебе и мое поколение. Может быть, не худший вариант. Изумительный праздник, да? Но в нем уже не будет нас. Вот так. Но он вроде нарывался, нельзя сказать, что это кто-то там виноват, ему просто тут быть стало нельзя, он, видишь, черноту сам ел глотками. Не знал, что с ней делать. Всё, я пошел, мне надо дальше, мне надо купить молока. Увидимся когда увидимся», – и Лева исчез.

А я сел на скамейку: Реваз умер, кто в этом виноват? А я все так же живу с Тамарой в своей комнате моей ее квартиры. У моего виска появился револьвер, пуля разорвала голову, я упал на скамейку. Мгновенная картинка, следующая за мгновенным уколом стыда за что-то, что уже не поправишь.

Мимо прошла пара – он сказал, наклонившись к ней: «Смотри, валяется. А мне завтра исполнится восемнашка, заживу тогда». – «Тебя отправят сразу в атаку, дурачок». – «Ты круче, чем красное полусладкое». – «Ты счастливый, как жаворонок, и такой же глупый». Я снова сел. Вставил наушники и послушно включил «Bagatellen II», как велела записка от неизвестного из почтового ящика. Закурил. Вместе с зажигалкой достал ничейное письмо. Проглядел его, ничего не понял и стал спускаться дальше по бульвару, как идут гуси-лебеди. Я шел к Ананасову.

1.11

Без даты. По обещанию – пишу. И не только по обещанию. Мне очень хочется писать. Будто я с тобой целый год не виделся. А ведь это было только сегодня. Всего 3–4 часа назад. Не могу заснуть. Закрою глаза и невольно переношусь из роты к тебе. Все вспоминаю. Я твердо помню твои слова о дружбе. Пусть будет так. И за это благодарю.

Холодно, как безумно холодно было идти в классы. 18 ° и ветер в лицо. И ни одного извозчика. Ужас. Добрался кое-как. Ты, конечно, спокойно почивала, когда я еще был в самом разгаре пешего путешествия. Немногочисленная публика с диким удивлением приглядывалась к запоздавшему сильно или черезчур рано вставшему гардемарину.

Здесь – новости. Главное из них – погром. Когда мы ушли в Думу, шайка каких-то хулиганов забралась в здание и грабила его со взломами, битьем стекол и прочими атрибутами. Шарили по каморкам и сундукам. Пиши. Я жду.

P. S. Напиши, как реагировала твоя тетя на твое революционное поведение этой ночи. Вероятно, и мне здорово попало.

3.27

У Сережи Ананасова родимое пятно алого цвета во всю щеку, синдром упущенной выгоды и закуток «У антиквара С. А.» при большом книжном магазине.

У него еще в школе было прозвище: Ловчилла.

Он и остался таким: уже давно, как только умер его дед-реставратор, он распродал всю его мебель, а потом понял, что дедовские книжки и картины – это капитал, который можно преумножать. И из Ловчиллы стал вывеской: «Антиквар С. А.», обменивая коллекцию деда, делаясь богаче, влюбляясь в свое дело. Теперь он явился мне лысеющим господином в недорогом костюме и очках без диоптрий («для солидности»). Я выкинул кусок, где он восклицает, что мы давно не виделись и почти все его шутки про нос. Сам он похож на продолговатую оранжевую пуговицу – много тела в животе, маленькая голова, оранжевый пиджак. Говорит он чуть растягивая слова и иногда невпопад картавя. В детстве, кажется, этого не было.

«Отсутствие эффектов и глубина при том – вот признак гения. У бабы в тропиках, снятой для клеенки, которую в переходе дают, есть эффекты, а глубины нет. А у “Мадонны” Рафаэля – и эффекты, и глубина. Но это все одинаково душное. Гений-хуений, мне что – мне ничего, но мне нравятся те, у кого нет этого торжества, потому что торжество – это и есть пафос, а пафос – это и есть торжество, как у Рафаэля того же и всех этих громыхающих возрожденцев итальянских. А у голландцев этого нет, ну нет – и всё тут. Где у Халса торжество? А у Вермеера? А вот глубина есть, и в этой глубине – слабая надежда на торжество, как у нас с тобой. Такая деликатная. Паршивые репродукции, тексты сухие, а такая сила в этих советских альбомах – да ведь? И ее люди чуют. И тиражи невъебенные. Так что мелочовку, но на круг Сережа с них всегда денежку на ужин имеет. Я – человек, которого кормят Халс и Рембрандт! Думал Рембрандт, возвращая отцу сына, что он будет кормить Сережу Ананасова? Весь этот его оливковый свет, сотворение мира – у него же все картины про это. Как дух над бездной носился-носился, да и выносился, бабка за дедкой, дедка за репку, а потом мышка хвостиком махнула, и вот из яйца, из мглы, мир родился. И весь этот мир раз в неделю стейк рибай из “Воронежа” дает Ананасову. Ну не только они, конечно, но по зернышку набирается, а если вдруг впаришь из дедовского набора какого-нибудь совсем карликового голландца, так, считай, уже в высшую лигу и никаких валиков. Так что благодарочка и Халсу, и свету Рембрандтову, и всем теткам, которые эти альбомы по привычке покупают, – одна мне сказала, что вырезает аккуратненько маникюрными ножницами – и на стенку в сортир на даче. Ну и карликам-голландцам.

Нет. Ты уж прости, Король Лор, этого товара сейчас навалом, рублей тридцать с каждого письма – это я тебе по дружбе дам, другие вообще не возьмут, только оптом, все вместе, за пятихатку, если в настроении. Это ведь кто купит потом? Лежать годами, место пылить. Только если какой-нибудь декоратор должен биографию зажитку создать, и то если фотографии есть. Сделают твоих теток в корсетах прабабкой какого-нибудь регионального олигарха задним числом. Или киношники для правдоподобия на муляжную стенку повесят. Так что с фотографиями лучше, а у тебя фотографий с гулькин хуй. Ты же знаешь, я своего не упущу – тут иначе нельзя, вот когда будут книги двадцатых, ты сразу ко мне беги, особенно детские – Тырсы, Лебедева, Чарушина, иллюстраторов и авторов, это мне и только мне, понял? Это мне. Обязательно! У тебя нет, кстати? У деда ничего не было такого? Да не извиняйся. Ну подумай, найдешь – отдай, мне, мне отдай. Я же своего не упущу, да. Мне это, ты понял, да? Понял? Кстати, у меня теперь тоже есть диагноз, я болен. Это новый диагноз, то есть я на переднем крае. Это, как говорит мой психотерапевт… ты не ходишь, кстати? Зря: сейчас все ходят. Денег нет? Ну, значит, поднакопи на своих