Адъютант его превосходительства - И. Болгарин

Кольцов долго целился и снова нажал на гашетку. Но очереди не после­довало. В напряженной тишине только звучно стучали копыта и тяжело дыша­ли вконец запаленные лошади.

– Ленту, ленту давайте! – закричал Кольцов.

– Все! – выдохнул ротмистр Волин. – Все! Нет патронов.

Мирон еще какое-то время скакал за тачанкой, но, обернувшись и уви­дев, что остался один, круто, на всем скаку, завернул копя…

Полковник ослабил вожжи, и лошади пошли шагом. Был день. Но утренний туман еще не покинул озябшую землю, его клочья, похожие на пух невидан­ных птиц, цеплялись за ветви больших деревьев. Солнце проглядывало сквозь листву, заливало светом уютные круглые поляны, отгоняло облачка тумана в густые заросли. И не было тишины. Тяжело дыша, мирно пофыркива­ли лошади. Скрипели давно не мазанные колеса. И стоял такой громкий пти­чий щебет, какой редко можно услышать среди лета, а лишь ранней весной, когда природа ликует, отогреваясь после долгой зимы.

Оглядевшись вокруг, Кольцов даже усомнился: в самом ли деле всего несколько минут назад, припав к пулемету, он отстреливался от наседавших бандитов, не во сне ли почудились ему события сегодняшнего дня?

Видимо, о том же думали и его спутники. Они сидели в тачанке, вслуши­ваясь в добрые, мирные звуки, и молчали.

– Сиротин, у вас не осталось еще махорки? – спросил полковник Львов.

– По такому случаю наскребу сколько-нибудь, – ответил Сиротин и пере­сел поближе к полковнику. Они оторвали еще по куску газеты, свернули ци­гарки, задымили, щурясь на солнце.

– Эх, жалко мне везучего подпоручика, – вздохнул Емельянов. – И капи­тана Ростовцева тоже.

– Подобрел ты, парень! – зло сверкнув глазами, обронил Сиротой, вне­запно построжевший.

– Однако, господа, надо что-то предпринимать, – сказал Дудицкий, взглянув на полковника Львова. – Надо выбираться к своим!

– Как вы себе это мыслите? – спросил полковник.

– Не знаю, – растерянно пожал тот плечами.

– Быть может, мы уже у своих, – сказал ротмистр Волин, он заметно ос­мелел. – Я так думаю, что наши за эти дни крепко продвинулись.

Сиротин и Емельянов хмуро вслушивались в эти разговоры, на них никто не обращал внимания.

– Надо подумать, как нам поступить с этими! – Поручик Дудицкий кивнул на Сиротина и Емельянова. – Если мы уже на своей территории, они автома­тически…

– А если нет? – раздраженно спросил Волин. – И потом неужели вашего благородства…

– При чем здесь благородство?! – почти выкрикнул Дудицкий. – Есть присяга!..

Сиротин и Емельянов почти одновременно спрыгнули с тачанки и, насто­рожившись, пошли рядом.

– Вот что, братва!.. Извините, господа, привычка! Скорее всего вы на нашей территории. Но это неважно! Мы с Гришей посоветовались и решили вас отпустить.

Львов весело улыбнулся, еще не успев привыкнуть к мысли, что они на свободе.

– В бою встретимся – по-другому поговорим… – продолжал Сиротин. – Имущество делить не будем, хоть нажили мы его и сообща. Нам, сдается мне, эта тачанка еще пригодится, пока доберетесь до своих. А вот ружьиш­ко одно мы прихватим. Хоть и без патронов оно, а вид дает, – по-свойски, расторопным говорком закончил он.

Еще какое-то время красные командиры шли рядом с тачанкой, потом свернули с дороги, направились к зарослям. Возле кустов остановились.

Сиротин махнул рукой, бросил:

– Прощайте, братва! Может, еще и свидимся!..

Если бы кто-нибудь из сидящих в тачанке посмотрел в это мгновение на Павла Кольцова, то увидел бы в его глазах тоску и растерянность. Сиротин и Емельянов до последней, до этой минуты оставались для Кольцова ниточ­кой, связывавшей его с тем, иным миром: миром его друзей, его жизни, его убеждений – Сиротин и Емельянов шагнули в кустарник. Закачались и засты­ли ветки. Затихли вдали шаги.

Все! Нить порвалась. Он остался один. Один отныне, среди врагов, с которыми предстояло ему теперь жить и с которыми предстояло бороться.

Пели в лесу птицы. В неподвижном воздухе висел белый пух одуванчиков.

– Сколько вместе пережили, – задумчиво сказал полковник Львов Волину,

– а вы их даже на свадьбу не пригласили.

– На какую еще свадьбу? – недоуменно спросил Волин.

– С крестьянкой!

Все дружно, весело засмеялись. Полковник взмахнул вожжами, и кони прибавили шагу.

Мирон Осадчий тем временем возвращался после погони в хутор. Ехал напрямик, через лес. Колоколом гудела разбитая голова. Ветки хлестали по лицу, однако он не обращал на это внимания. На дорогу не выезжал – мало ли что взбредет в голову этим белогвардейским офицерам, будь они трижды неладны. Ясно, что по лесу на тачанке далеко не уедут.

Ехал Мирон шагом, давая коню остыть. Время от времени он машинально стирал шапкой мыльный пот, который хлопьями вскипал на крупе и боках ло­шади. На душе у Мирона было тяжело, муторно. Батька Ангел убит. Кто ста­нет на его место? Некому. И выходило так, что надо ему, Мирону, собирать свои нехитрые пожитки и отправляться до дому, в Киев, на Куреневку. Там переждать лихую годину, обмозговать, что к чему. А потом уже или к белым примкнуть, если они в этой войне верх возьмут, а может, и к красным по­даться, если будет им удача.

– Мирон!.. – слабо окликнул голос сзади, и Мирон испуганно натянул повод коня, обернулся. Возле дерева лежал Павло. – Мирон! Подмогни!.. – снова позвал Павло страдальческим голосом.

Мирон направил к Павло коня, остановился возле него, но не спешился.

– Куда тебя? – спросил он.

– В ноги… и в бок… Ты это… перевяжи меня. Слышишь, перевяжи, а то кровью изойду. Видишь, как текет? – тянулся глазами к дружку раненый, не в силах поверить, что на этот разобошла его удача.

Мирон внимательно и, цепко посмотрел на Павло, сокрушенно сказал:

– Да, не повезло тебе!.. А ну пошевели ногами!

Павло собрался с силами, приподнял голову, но тут же снова сник. Не­которое время лежал молча, с закрытыми глазами.

– Видать, кости перебиты, – с сочувствием сказал Мирон.

– Ты меня на телегу… и до Оксаны… Она выходит, – с надеждой ска­зал Павло.

– Кости перебиты… калекой будешь… – задумчиво обронил Мирон. – А она молодая, красивая!

– Не перекипело в тебе? – облизал сухие губы Павло.

– Нет, – чистосердечно сознался Мирон. – Люблю.

– А она меня любит. Жена она мне… Перевяжи, Мирон!

– Пройдет время, забудет тебя… Все ведь забывается, Павло. И любовь забывается. – И Мирон тронул повод. Конь осторожно переступил через Пав­ло, медленно пошел к кустарнику.

– Слышь… выживу!.. – прохрипел Павло. – На руках доползу, но не ви­дать тебе Оксаны!.. Слышишь, гнида!..

Мирон снова придержал коня, обернулся… Они выросли вместе на окраи­не Киева, на Куреневке. Светловолосая сероглазая Ксанка, девчонка своен­равная и драчливая, была единственной, кого куреневская пацанва приняла в свои игры, ей даже прозвище дали Гетманша… Бежали годы. Стала Оксана статной красавицей, самой завидной в Куреневке невестой. Из всех парней выделила она одного – Павло, и Мирон, давно и тайно в нее влюбленный, понял: не судьба. Понять – понял, но не смирился. Когда Павло ушел на войну, стал он топтать дорожку к Оксаниному дому, из кожи лез, чтобы угодить Оксане, стать ей подмогой, прослыть нужным, необходимым, опорой. И втайне надеялся, что не вернется Павло с войны.