Прощание с Днем сурка - Александр Бруссуев

Мы поехали на малых оборотах, ежесекундно готовые к неприятностям, держась ориентира. Но намек на присутствие человека на этом и ограничился: вокруг, куда хватало взгляда, расстилалась тишь, да гладь, да божья благодать. А мы-то надеялись, что дальше увидим если и не мегаполис, то аккуратные домики, постриженные газоны, улыбающихся сестер милосердия, готовых бежать к нам на помощь наперевес с каталками, и морского чиновника с билетами на самолет в руках. Чертовы трусы! Повесил какой-то мутант, хвастаясь размерами своей задницы!

Разочарование было велико. Я даже чуть к берегу рулить не стал, но вовремя опомнился, выровнял лодку и добавил оборотов.

— Знаешь, — протянул Стюарт, — если к вечеру мы никуда не приедем, то придется путешествовать пешком — бензин кончится.

— Фатально, — ответил я.

— Хорошо, что еще не качает.

Я только вздохнул в ответ.

Самые настоящие моряки — это рыбаки. Такая вот морская истина. И еще одна: если ты ни разу не блевал и не писал в раковину умывальника — значит и в море ты не был. Хотя эта последняя истина теперь несколько устарела. Дело в том, что раньше на судах в каютах не обязательно должен был присутствовать унитаз. А вот умывальник — непременно.

Когда штормит, или попадаешь в эхо далекой непогоды — океанскую зыбь, то обязательно вспоминается Макаревич с его «в сущности, буря — пустяк». Сюда бы его с гитарой песенку попеть.

Судно трясется, кряхтит и стонет, удары волн воспринимаются всем корпусом. В каюте приходиться исхитряться, чтоб закрепить все свободные предметы, а они имеют обыкновение освобождаться и в своем свободном падении наносят некоторый урон интерьеру, бытовой технике и лежащему в койке хозяину каюты. Как даст по башке неизвестно откуда вылетевшая книга Леонида Соболева, вспыхнет в одуревшем сознании зеленый луч, но силы, чтоб изловить энергичное произведение Мастера, нету. Она вся потрачена на то, чтобы, раскорячившись над унитазом, пытаться испугать последнего грозным полурыком — полустоном. Наконец, подняв руки, как клешни, перехватываешь разбушевавшуюся литературу. Облегчение? Ничуть не бывало. Просто теперь слышно, как раздаются из салона удары конвульсирующего холодильника, сорванного из своих стальных креплений. И, боже мой, надо идти его подымать, привязывать посреди осколков разбитой посуды и пролитого молока. А кроме этого жизненно необходимо контролировать работу главного двигателя и всех остальных механизмов, потому что прекрасно понимаешь: в случае кривляния какого-нибудь агрегата, снежный ком отказов остальных участников механического процесса может привести к самым неприятным последствиям. И одно из них — судно, развернувшееся бортом к волне, даст необратимый крен и все. Капец. Теоретически спастись можно. Но практически — кому как повезет. Моряки — народ очень суеверный, большая часть из них возит с собой иконы. Вот так и получается, что остается уповать только на святого.

Конечно, к качке тоже постепенно можно привыкнуть, но приходиться мириться с фактом, что иммунитета к морской болезни не существует. Привычка есть, но ее обретать приходится каждый раз заново. Даже если всего месяц мозжечок проводит в состоянии покоя, не пытаясь поймать равновесие, то первое же волнение на море провоцирует волнение в душе: «Почему такая лабуда? Ведь совсем недавно на такую качку и внимания-то не обращал!»

Но спустя время, адаптировавшись к постоянным изменениям центра тяжести, примирившись с мыслью, что все мы под богом, авось и пронесет на сей раз, начинается период восхищения мощью океана. Выглянешь в иллюминатор четвертой палубы — сердце замирает, настолько ничтожным себя ощущаешь посреди великолепия пены, брызг и мириад тонн воды. Нос судна полностью зарывается в волну. Корпус содрогается несколько раз. Волна, накрывшая бак, как будто взрывается — рассыпается бесчисленным множеством мельчайших белых брызг выше штурманского мостика. Как гигантский гейзер пара. Если светит солнце — частенько светило не скрывается облаками — в брызгах появляется радуга — дуга. Она стремительно мчится на надстройку, увеличиваясь в диаметре. И по иллюминатору барабанят капли, мешая сфокусироваться, а на нос уже накатывает очередной вал.

Качка доставляет массу неудобств: есть трудно, спать приходится урывками, работа опасна травмами. Но делать-то нечего, с судна посреди океана не сбежишь. Невольно приходится приспосабливаться.

Случилось так, что на одном из пароходов, пересекая буйную Атлантику, я отправился в душ. Он у нас в каютах совмещался, как обычно, с маленьким помещением туалета. Дверь из гальюна по прямой смотрела на дверь из каюты, та, в свою очередь, через полутораметровый коридорчик располагалась перед входом в каюту деда. Старший механик иногда для профилактики оставлял свою дверь в открытом настежь положении. Курил он, как паровоз, иллюминатор по причине проникновения морской воды открыть не представлялось возможным.

Для интереса можно устроить аттракцион для сильных духом мужчин: помывка в душевой кабине, расположенной на качелях, которые находятся не в состоянии покоя. Струя воды постоянно меняет свое направление, приходится ее ловить. К тому же добавляется маленькая сложность: если удалось, как следует раскорячившись между стенками кабинки, добросовестно намылиться, то трение, как таковое, становится практически незаметным. Иными словами, устоять на ногах довольно сложно. А если в одной руке — мыло, в другой, допустим, на беду — мочалка, а пол внезапно накренился под самый невинный угол в десять градусов, то чем же держаться?

Вот в такой момент, весь в пене, как взмыленная лошадь, я и ухнул всей своей массой в дверь душевой. Она, подчиняясь насилию, открылась: милости просим на выход. Но, то ли в этот раз пароход сильно завалило на борт, то ли просто удачное стечение обстоятельств, открылась одновременно и дверь из моей каюты. Я, поскальзываясь и махая руками в тщетной надежде зацепиться за что-нибудь, вылетел в коридорчик, откуда, не замедляясь, рыбкой сиганул в гостеприимно распахнутую дедовскую жилплощадь и смачно приложился к двери в его гальюн. Только пенные брызги по сторонам полетели. Старший механик очень интеллигентного вида с блестящей лысиной в полголовы и тоненькими усиками подпоручика укоризненно посмотрел на меня поверх очков — он сидел с томиком Батюшкова на диванчике у иллюминаторов.

Я сказал: «Извините», и, получив ускорение в обратную сторону, заскользил обратно к себе. Дверь в мою каюту за мной с треском захлопнулась. «Вот и помылись!» — почему-то со злостью тогда подумалось мне.