Том 6. Наука и просветительство - Михаил Леонович Гаспаров

Следующий важный для нас из античных лирических размеров – анакреонтический стих: в силлабо-тонических имитациях от него пошел 3-ст. ямб, это наш размер № 17. Первая его разновидность, с обычными женскими и мужскими рифмами, начинается с (А4.1) Ломоносова, «Разговор с Анакреоном», с чередованием размеров и игрой на их семантических контрастах. Из собственно анакреонтики этот размер переходит в песни и романсы, не всегда даже веселые – (А4.2) Капнист «На смерть Юлии»; эта традиция живет дольше, чем кажется, ср. (А4.5) «Зеленая прическа» Есенина, Ахматову и пр. – потом в дружеские послания – (А4.3) Батюшков эпикурейские «Мои пенаты» (ср. дидактические послания 6-ст. ямбом, разговорные – вольным ямбом, медитативные – 4-ст. ямбом), потом в шуточные стихи (А4.4) А. К. Толстой «История государства Российского». Вторая его разновидность, с дактилическими нерифмованными окончаниями, совпадает с одним редким размером русских народных песен – (А4а.1) «На улице то дождь, то снег» – и приобретает их семантический ореол, как бы вторгаясь в круг размеров, восходящих к народным источникам: отсюда (А4а.2) «Пора любви» Кольцова, от нее – (А4а.3) «Зеленый шум» Некрасова, причем Некрасов вносит в однообразие дактилических окончаний перебивающие мужские окончания, от лирического «Зеленого шума» – эпич. (А4а.4) «Кому на Руси жить хорошо». Третья его разновидность, с чередованием дактилических и мужских рифм, является почти одновременно с таким же чередованием в 4-ст. хорее (с которым 3-ст. ямб вообще близок по жанровому – песенному – уподоблению и по семантическому ореолу) и тоже поначалу опирается на «народную» томно-горестную семантику дактилических окончаний: (А4б.1) Мерзляков «Среди долины ровныя»; но потом рядом с ним возобладала легкая, веселая семантика (от анакреонтики!) в водевильных и подобных им куплетам, например (А4б.2) Мятлев «Фонарики»; отсюда Некрасов и занес мужские окончания в свой «Зеленый шум» и «Кому на Руси». Самые семантически интересные стихи возникают на скрещении этих двух традиций, заимствуя от первой, мерзляковской, серьезность чувства, а от второй, водевильной, живость и взволнованность: (А4б.3, 4) Лермонтов «В минуту жизни трудную», «Уж за горой дремучею», от «Свидания» – (А4б.5) Полонский «В одной знакомой улице», (А4б.6) Пастернак «О бедный Homo sapiens», от «молитвы чудной» – (А4б.7) Мандельштам «Жил Александр Герцевич». [А потом от переосмысления песенности в марш – (А4б.8–9) «Мы – молодая гвардия», «Вставайте, люди русские» и «Вставай, страна огромная».]

Последние наши три размера происходят от совсем редкого античного размера, «адония», который даже не употреблялся самостоятельно, а лишь в составе сапфической строфы; откуда он попал в русскую поэзию XVIII в., трудно понять, в немецкой поэзии (у Гете и Шиллера, «Punschlied») он появляется лишь позже. <Польское?>. У нас он дает прежде всего наш размер № 18, 2-ст. дактиль, некоторое время популярный в духовных песнях о бренности земного: (А5.1) Сумароков «Часы»; удваиваясь, он дает размер (А5.2) «Снегиря» Державина на смерть Суворова, скопированный потом Бродским в «На смерть Жукова».

Из этого сдвоенного 2-стопного дактиля простым сглаживанием цезурных усечений легко возникает наш размер № 19, 4-ст. дактиль (первые сдвиги уже в «Снегире»: один из первых опытов у позднего Жуковского (А5а.1) «Суд божий над епископом», со слабым отголоском той же дактилической семантики); но привиться у романтиков он не успел («Пленный рыцарь» Лермонтова, «Пироскаф» Баратынского еще со следами усечений), поэтому его легко отбили реалисты и закрепили за своей бытовой тематикой: (А5а.2) Некрасов полупародическая «Псовая охота», «Несжатая полоса», «Саша», (А5а.3–3а) Никитин «Ехал из ярмарки ухарь-купец», «Мертвое тело», все с уклоном к сюжетности; можно сказать, что семантика этого размера – «эпическая грусть», несмотря на то что «Ухарь-купец» стала романсом Вертинского и что последняя стадия этой традиции – (А5а.5) песенка «Крутится, вертится шар голубой». От этой основной линии 4-ст. дактиля с жен. – муж. или сплошными мужскими рифмами ответвляется 4-ст. дактиль со сплошными дактилическими рифмами: прежде всего у Лермонтова (А5б.1) «Тучки небесные» и «Я, матерь Божия», потом у Апухтина (А5б.2) «Ночи безумные»; можно сказать, что семантика этого размера – «лирическая грусть». Реализм сделал натиск и на эту разновидность размера: (А5б.3) Некрасов «Не предавайтесь особой унылости»; но сочетать или размежевать свои семантические области они не успели, потому что в ХХ в. этот размер практически вышел из употребления.

Наконец, последний наш размер, № 20, это 4–3-ст. дактиль с чередованием дактилических и мужских окончаний; именно отсюда Лермонтов взял дактилические окончания для своих «Тучек». Этот размер сложился целиком на русской почве: немецких аналогов нет, традиция адония почти не чувствуется и тематика, с самых первых образцов, романтически-народная: (А5в.1) Вельтман, «Что затуманилась», песня такой популярности, что перешла, кажется, даже в татарскую народную поэзию. Можно сказать, что семантика этого размера – «народная грусть» (хотя, конечно, были в этом размере и романтические стихи без народности – «К полярной звезде» Бенедиктова). В пору наступления реализма эта семантика пришлась ко двору, явились (А5в.2) Некрасов, «В деревне», и (А5в.3) Полонский, «Что мне она! Не жена, не любовница»; даже молодой Мандельштам в 1906 г. начинал с «Синие пики обнимутся с вилами». Но в целом приход символизма, сторонившегося расхожей народности, положил конец популярности этого размера: у Блока мы еще читаем «Зарево белое, желтое, красное, Крики и звон вдалеке» (Брюсов еще стилизует народную семантику в «Каменщике» с оглядкой на этот размер, хоть и с рифмами жен. – муж.), но в ХХ в. он тоже выходит из употребления.

ПИСЬМО ПРОФЕССОРУ М. КОЛУЧЧИ С КОНСПЕКТОМ ДОКЛАДА О СОНЕТАХ МАНДЕЛЬШТАМА 217

Дорогой коллега, посылаю Вам конспект своих лекций о сонете Мандельштама: простите, что такой сжатый и неполный. В этом семестре я заканчивал курс «Поэтика Мандельштама» и кроме некоторых других текстов (например, две редакции «Ариосто») взял эти пять сонетов, потому что сам всегда плохо их понимал. Я помню, что мы с Вами послали почти одинаковые заявки для майских конференций по сонету: Вы – «О сонетах Мандельштама», я – два варианта, «О сонетах Мандельштама» или «Почему Брюсову казались правильными только сонеты Волошина и свои собственные». Посмотрите, пожалуйста, мой конспект. Мы можем поступить двумя способами. Если Вы в Вашем докладе предполагаете говорить приблизительно то же, что и я, тогда, пожалуйста, пусть эта тема целиком останется за Вами, из моего конспекта воспользуйтесь любыми дополнительными наблюдениями, а я займусь (хоть и с неохотой) сонетами Волошина. Если же направление Вашего доклада предполагает быть немного другим, то, может быть, мы сделаем два параллельных доклада на одну и ту же тему? (Или, например, Вы про все пять сонетов, а я про одно «Паденье…».) Слушателям это могло бы быть интересно.