Вечный зов - Анатолий Иванов

— Проклятая страна, здесь всё не как у нормальных людей! — кипятился Бергер, сильнее обычного дёргая глазами. И он без колебаний расстреливал любого возвратившегося агента, если на того падало хоть малейшее подозрение в измене. Но застрелить агента было легко, найти и подготовить нового не так просто…

Леокадия Шипова, отданная в наложницы Бергеру, исправно информировала Лахновского о всех делах начальника «Абвергруппы». Не так давно она сообщила, что ночью Бергеру звонили из Орла, из главного штаба «Виддера», интересовались, нет ли у него «преданного человека из русских, очень преданного». И добавила от себя, что, видно, очень уж им нужен для чего-то такой человек, раз позвонили глубокой ночью и говорили открытым текстом.

Лахновский усмехнулся и стал ждать. Где возьмёт Бергер такого человека? Он обратится обязательно к нему, Лахновскому, а он что, из кармана вынет да подаст?

Бергер действительно обратился где-то через неделю:

— Дорогой Арнольд Михайлович! Дважды звонили из Орла… И официальный запрос прислали. Нужен очень преданный нам русский для какого-то важного задания.

— Какого же?

— Не знаю. Очень важного. И где-то, как я понял, глубоко в тылу России. Если найдём такого, мои шансы сразу поднимутся. Так мне дали понять. Этот русский должен быть человеком грамотным, безупречно чистым перед советскими властями, а главное — беспредельно преданным рейху. Одно задание — и он сделает себе жизнь.

— О-о! — произнёс Лахновский с интонацией Бергера. — А я не гожусь для этого задания? Я преданный.

— Значит, не годитесь, — желчно проговорил Бергер. — Как я понял, таким человеком интересуются из самого Берлина. А вы что же… вы там известны.

— Сожалею, но ничем не могу вам помочь, — с подчёркнутой вежливостью сказал Лахновский.

Вчера, уже садясь в машину, Бергер обречённо, как пёс, которого привели к верёвочной петле, поглядел на Лахновского.

— Ах, если бы мы нашли такого человека…

Лахновскому стало искренне жаль Бергера, он в ответ только вздохнул и развёл руками.

Вокруг дома Бергера ходили четверо часовых — двое в одну сторону, двое в другую. Левая половина дома была совершенно глуха, а сквозь закрытые оконные ставни правой, где жила Шипова, проливались струйки света.

Часовые были из «армии» Лахновского, из взвода охраны штаба, и, когда он, опираясь на трость, шагнул к дому, охранники взяли на караул.

Из-за угла дома вышел как раз командир этого взвода, а сегодня дежурный по гарнизону Фёдор Савельев, мужчина лет под пятьдесят, родом из Сибири. Он был хмур, не брит, форма на нём сидела мешком и была измята и измазана, будто он валялся в дорожной пыли. Тяжёлый вальтер в кобуре оттягивал ремень, обезображивая фигуру. Всё это Лахновский увидел, осветив его карманным фонариком.

— Что за вид, лейтенант Савельев?!

— Посты проверял. Везде пылища, такая сушь стоит, — буркнул тот. От него попахивало спиртом.

— А ну-ка, дыхните! — строго сказал Лахновский.

— А-а… — отмахнулся Савельев.

— Я запретил пьянствовать! В любой момент могут напасть партизаны!

— Ну чего разоряться-то? Не нападут…

Этот Фёдор Савельев служит у него уже около полугода, и это единственный, кто не боится его, Лахновского, и его трости. Он был прислан к нему ещё в Жерехово с группой солдат из орловской зондеркоманды, устроивших пьяный дебош в городском публичном доме, во время которого они переломали там всю мебель, перебили зеркала, а потом принялись со второго этажа выбрасывать в окно девиц этого заведения.

— Хороши-и! — протянул Лахновский, оглядывая неожиданное своё пополнение. — Публичного дома у нас нет, поэтому свой буйный нрав вы можете показать только в бою. Как раз скоро нам предстоит ликвидировать одну партизанскую группу.

На ликвидацию они отправились примерно через неделю, но сами попали в партизанскую засаду, и Фёдор Савельев спас жизнь Лахновскому, выволок его, раненного в ногу, в безопасное место.

На другой же день Лахновский присвоил ему звание лейтенанта и назначил командиром взвода, который формально охранял штаб «Освободительной народной армии», а фактически его персону. Несмотря на такую милость, Савельев нахально, почти на его глазах, начал приставать к Леокадии, и однажды Лахновский, вернувшись под утро от Бергера, застал командира взвода охраны в её постели. Лахновский был этим не оскорблён, а взбесился от мысли, что кто-то валяется в постели, а вот он, старый и немощный старик, должен в это время вместе с тупицей Бергером без конца допрашивать вернувшегося от партизан агента Метальникова, чтобы выяснить, не перевербован ли он, можно ли доверять ему дальше. А чёрт его знает, перевербован или не перевербован. Вроде бы нет; жаден до денег, немцы платят хорошо, обещают ещё больше в дальнейшем, а русские ничего не платят, ничего не обещают. У них за идею работают, а для чего Метальникову, сыну бывшего пензенского купца второй гильдии, их идеи? Хотя чёрт его знает, в душу никому не влезешь. Не верит Бергер ему, хлопнул бы из пистолета — и дело с концом. Нет, видите ли, нового агента подобрать трудно, внедрить ещё труднее, надо, мол, и дальше использовать этого, если он честен. Путали-путали Метальникова, да сами запутались, начали молоть уж чёрт-те что, Метальников только глаза округлял от изумления. А тут — Савельев… И Лахновский, видя, что у Фёдора нет никакого оружия в руках (форма и кобура с пистолетом лежали на диване у противоположной стены), подняв свою страшную трость, двинулся к кровати. Из-под одеяла, болтая грудями, с визгом метнулась ему навстречу Леокадия, упала на колени, обхватила его грязные сапоги. Лахновский пинком отбросил её прочь. Фёдор же, несмотря на то что Лахновский стоял у кровати с нацеленной в грудь тростью, лишь усмехнулся устало, как-то вяло махнул рукой и лениво зевнул, не проявляя ни малейшего признака страха или желания защищаться.

Это настолько изумило Лахновского, что рука с поднятой тростью замерла.

— Т-ты, р-развратник?! — заикаясь от гнева и чувствуя, что если он всё же ударит Савельева, то трость войдёт ему в грудь по самую ручку, а нижний конец вонзится в пол под кроватью. — Как ты смел?! Убью!

— Ну и что же? — опять усмехнулся Фёдор. — Здесь ли, в кровати твоей шлюхи… Или в лесу, от партизанской пули…

— Что-о?

Это безразличие к смерти, и даже не безразличие, а явственно прозвучавшее в словах откровенное желание её поскорее принять ещё больше ошеломило Лахновского. Он опустил руку с тростью. Тогда Савельев встал с кровати, натянул брюки, короткополый мундирчик серо-зелёного цвета, сапоги, взял ремень с пистолетом, застегнул его, опустился на диван и стал закуривать. Лика, обернувшись в простыню, нелепым столбом торчала в углу.

Лахновский сел на ещё тёплую кровать и спросил напрямик:

— Жжёт, что ли, что своим изменил?

Фёдор поднял на него тяжёлые глаза, сплюнул кисло на чистый пол, который каждый день мыла хозяйка этого дома, живущая сейчас где-то в курятнике, немолодая русская вечно молчащая баба.

— Свои — как старые варежки… На руку наденешь, а пальцы голые.

— Как это понять?

— А так и понимать, как говорится. Другого смыслу нету.

Он бросил под ноги недокуренную сигарету, раздавил, растёр её сапогом. Хрипло произнёс:

— Не бойтесь… Мои грехи теперь ни поп, ни тем более Советская власть не отпустят.

«Действительно, не отпустит», — подумал тогда, подумал и сейчас Лахновский, стоя возле дежурного по гарнизону. Из «дела» бывшего военнопленного, потом солдата 1-й роты «Группы по оформлению управления на оккупированной территории» Орловской зондеркоманды, а ныне лейтенанта «Освободительной народной армии», из многочисленных протоколов допросов Лахновский знал, что Фёдор Силантьевич Савельев, сдавшийся добровольно в плен в конце октября 1942 года под городом Нальчик, родом из Иркутской области, уроженец села Михайловка. Он был старшим сыном Михайловского «землевладельца и торговца» Силантия Лукича Савельева, активно боровшегося в годы гражданской войны против Советской власти, пойманного потом партизанами и расстрелянного ими. После казни отца Фёдор ушёл с остатками отцовского отряда в тайгу, возглавил этот отряд и «боролся с большевиками и сельсоветчиками» до конца 1923 года, когда его отряд был выслежен, окружён и уничтожен, а сам он под видом бродячего сапожника пробрался на Алтай, где поселился в деревне Кружково на постоянное жительство. Через несколько лет поступил на курсы механизаторов при местной МТС, то есть машинно-тракторной станции, стал комбайнёром, каковым и работал вплоть до войны и призыва в Красную Армию. Был женат, жену звали Анна Михайловна, девичья фамилия Кафтанова, родом она была из этого самого Кружкова, из бедняков, померла в сороковом году от какой-то женской болезни, вследствие которой детей у них не было… Далее шли короткие справки об участии Савельева в различных карательных акциях против партизан и сочувствующего им населения, различные характеристики — все положительные.