Дмитрий Донской. Зори над Русью - Михаил Александрович Рапов

Окружив всадника, мужики кричали:

— Эй! Мил человек, как тя звать? Уж не Фомой ли?

— Ну да! Фомой!

— Он! Он, братцы! Не признал нас? Не ты ли, сучий сын, нам московские слободы сулил?

— Слободы? — Фома сдвинул шапку на одно ухо, почесал за другим.

— Так неужто это вы, мужики? У кого же вы нынче в кабале?

— У Бренка! У боярина Михайлы сына Андреева. Тож сулился, а сам и закабалил.

— Известно, на боярский двор ворота широки, а обратно узки!

Нарочно расталкивая сразу пугливо притихших мужиков, к Фоме подошел староста, погрозил палкой:

— Прикуси язык! Ты што про боярские ворота ляпнул? Боярина лаять тебе не дам!

— Испужал! — засмеялся Фома. — Аж поджилки затряслись. — И, забыв о старосте, забыв о смущении, снял перед народом шапку.

— Выходит, наврал я вам, мужики, единожды, а ныне приехал вдругорядь и сызнова говорю: верьте мне.

По толпе пошел шум.

— Допрежь слушайте, потом языками чешите. Ведомо ли вам, что Мамай сбирает на нас великую силу?

За мужиков ответил староста:

— Ведомо! Однако ведомо и то, что побил князь Митрий злого Бегича, побьет и Мамая.

Фома хлопнул себя по колену.

— Слушай ты, баран боярский, не стригут тя, дак чего же ты блеять вздумал? Молчи! — Поднялся на стременах. — Слушай, народ! Слушай! Со времен Батыевых не было такой грозы. Окромя Орды, ведет поганый Мамай на нас многие народы, да с Ягайлом он сговорился, да в Каффу фряжские корабли, что ни день, наемников подвозят. Видя то, погнал великий князь бояр своих поднимать княжьи рати по всей Руси от Белого озера до литовского рубежа, а таких, как я, простых воинов, к простым людям послал челом бить, в поход звать. К пятнадцатому дню августа быть воинам в Коломне, там всем ратям сбор.

— Стой! Постой! — возмутился староста. — Как можно холопов в битве переводить, они люди боярские, кабальные.

Фома ответил по привычке:

— Не верещи! Пуп надорвешь! — да тут же себя в мыслях чертыхнул и заговорил торжественно, серьезно: — О кабале Русской земли речь идет, и нет ныне ни боярских людей, ни княжьих, а токмо божьи. Нет сейчас кабальных, подневольных людей, каждый из вас волен голову за Русь положить. Волен!

Громовым раскатом прозвучало последнее слово Фомы. Ждал он отклика, но люди молчали. Оглушило их. Привыкли к кабале, и даже такая воля, воля умереть в битве, казалась необычайной.

Фома взглянул из–под насупленных бровей на молчавших мужиков, взглянул на женщин, стоявших поодаль, согнал хмурь с бровей.

— Бабы, хошь вы поймите! Ныне боярской корысти не повернуть моего слова, ныне говорю правду! На смерть зову мужей и сынов ваших! Плачьте, бабоньки!..

21. НОВГОРОД БОЯРСКИЙ И НОВГОРОД ВЕЛИКИЙ

Ратной славой звенит Русская земля. Кони ржут в Москве, трубы трубят в Коломне, бубны гремят в Серпухове, гудит над Великим Новгородом вечевой колокол, гудит вече.

Опершись локтем на перильце, не дойдя трех ступенек до верха степени, Юрий Хромый смотрит на площадь, а сам думает:

«Глаза бы не глядели на бояр. Кольцом вокруг степени стали. Стоят. Все знатнейших родов, все в златотканых поясах, а на площади, куда ни глянь, в толпе брони сверкают. Житьи люди на вече пришли в доспехах, а вокруг них пьяный, купленый люд, кто в чем: иные тоже в шеломах и кольчугах, иные простоволосые и без брони, а иные так и в рубище, но каждый прихватил меч или топор, или, на крайний случай, засапожный нож».

Сверху со степени кричит Михайло Поновляев, зовет драться с поработителями.

Вече угрюмо затихает.

«Знали бояре, что делали. Богатеев, житьих людей подняли да охвостье свое напоили, искать, чай, не пришлось, всегда перед вечем эта рвань вокруг боярских дворов крутится. А ты где был?.. — корит сам себя Юрий. — Не знал, что боярам сильная Москва давно костью поперек горла встала? Не знал, что бояре на сей час грызню бросят и единой стаей на площадь выйдут? Единой стаей, волчьей стаей. И люди не ждали, пришли на вече безоружны, вот и молчит народ. На мечи да топоры с голыми руками не полезешь».

Михайло Поновляев кончил горьким вопросом:

— Или забыл ты о чести, Господин Великий Новгород?

В ответ всплеснулся шум и вновь стих. Михайло швырнул под ноги свою шапку, побрел вниз, а сверху, со степени, к уху Юрия наклонился Василий Данилыч:

— Видал, Гюргий Михалыч, как людишек скрутить можно? Гляди, вече–то, вече не пикнет.

«Нажрался боярин чесноку. Что ни слово — чесночная вонь».

А Василий Данилыч знай долбит свое:

— Ты бы, Юрша, не противился, не шел против бояр. Все одно Мамай Москву срубит под корень, тогда нам воля. Грозных слов от Москвы за шалости ушкуйников мы больше не услышим, и свои людишки присмиреют, забудут на вече кричать.

Юрий не слушал боярского шепота и спорить с Василием Данилычем не хотел: «Не говорить же с ним о Руси. — Иное было в думах: — Вече в