Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин

позицию, которая, по обвинению Семковского, была принята Георгием Плехановым, он изображал следующим образом:

А → В → С

а → b → c

Прописные буквы обозначают физические явления, строчные – психологические. Схема показывает, что «оба ряда замкнуты сами в себе». Отсюда Семковский делал вывод, что меньшевики, чьи взгляды он охарактеризовал как «психофизический параллелизм», постулировали изоляцию и в конечном счете недейственность намерений (интенций)[2091]. В рефлексологической теории «психология принципиально должна исчезнуть». Даже если психика как-то обсуждалась, ей не приписывали участия в определении исторических процессов. Согласно Семковскому, родоначальником новой науки о психике – «психофизиологическом монизме» стал Энгельс. В отличие от рефлексологов, Энгельс никогда не разделял психологическое и физическое на два отдельных яруса. Напротив, он писал о «градации форм». «Сознание („вiдомiсть“) – это форма энергии очень своеобразная, непохожая на механическую или электрическую и т. п.» Являясь продолжением других видов энергии, сознание, согласно Энгельсу, служит кульминацией физических процессов. «Мышление для нас – это форма энергии», но энергии особой, которая осмысляет и приводит вещи в движение. Приветствуя науку о человеке, которая являлась монистической, но не упрощенческой, Семковский так изобразил позицию Энгельса:

В теории человека у Энгельса психологическое стало полноправным участником в определении поведения человека. Разумеется, психология была наделена материальной формой и толковалась как «энергия». И тем не менее она вновь появилась в качестве фактора, качественно отличного от рудиментарных физиологических процессов, происходящих в организме. Восхождение от материи к сознанию, как утверждал со ссылкой на Энгельса Семковский, представляло собой качественный (диалектический) скачок, а не постепенное усовершенствование. Революция заново получила права, узурпированные эволюцией[2092].

Несмотря на то что идеаторные сущности тесно связывались с телом, Семковский считал, что они отделены от него и достаточно независимы. Сознание не зависело от тела – наоборот, оно управляло им. Теперь считалось, что элементы, формирующие идеаторные понятия, и элементы, образующие представление о теле, происходили из двух разных и независимых друг от друга источников. Одни элементы создавались из впечатлений и образов, целиком связанных с отдельным организмом; другие элементы – это идеи и чувства, которые исходили от коллектива. Таким образом, указывалось на существование в самих пролетариях чего-то не находящегося в прямой зависимости от физиологического фактора: это все то, что представляло в них коллектив. Убеждения, находящиеся в основе моральной жизни нового общества, – выражение высших форм психической деятельности – развивались в рабочем классовой борьбой, а не тянулись за его телом, как соматические ощущения. Как учил Энгельс, мир представлений, в котором разворачивалась социальная жизнь, добавлялся к материальному субстрату, а не происходил от него.

Пересмотренная теория психики, описанная выше, более или менее совпадает с той, которую романист Гумилевский вкладывает в уста Бурова. Нудно и подробно этот бедолага приват-доцент объясняет Хорохорину, что тело содержит множество инстинктов – цепочек рефлексов с противоположной направленностью. В своем исходном хаотичном виде, говорит он, инстинкты не ведут ни к чему хорошему. Поэтому крайне важно, чтобы индивидуум сформировал «психику», которая объединит его инстинкты и сделает их частью целенаправленной цепочки управления. Лекция, прочитанная Буровым Хорохорину, звучит как пересказ вышерассмотренных теорий о доминанте: все согласны, что необходимо чувство цели, интеграция нервной системы, чтобы индивидуум мог служить обществу.

В ходе беседы Буров осуждает притязания на научность воззрений Хорохорина на секс:

<…> Да! Поверхностное знание биологических наук иногда приводит к таким вот, как ваши, выводам!

<…>

…Что, дескать, все очень просто: удовлетворился половым актом – кончено! И как это неверно, если бы вы знали! Половое чувство так сложно, что голый акт, конечно, его нисколько не удовлетворяет!

<…>

Поэтому для нас, культурных людей, естественно, голый животный акт не только отрицательное явление, но он и биологически отрицателен, как рецидив, как атавизм…

<…>

При случайном, не оправданном полнотой чувства сочетании в этом сложном клубке потребностей, чувств и ощущений удовлетворяется только одна, хотя и основная сторона, а все остальные приходят с ней в разлад, в раздор внутреннего, самого мучительного, значит, порядка… Изолированность здесь не только порок, но бедствие, психическое недомогание! <…> Это приводит к поступкам, ускользающим от контроля верхнего сознания, – ваши товарищи правы, когда стараются не дать мне возможности подойти к этой девушке…[2093]

Буров повернулся к окну; затем, «пряча за холодком жестов взволнованность», позвал служащего и молча указал на груду откупоренных бутылок, лежащих вокруг, – символ пьянства и беспутного образа жизни приват-доцента. Буров преподает герою романа недвусмысленный урок: вожделение нужно уметь сдерживать. Или, как утверждали специалисты, «трагедии возникают потому, что люди не ставят половое на место, не используют его рационально, а предоставляют самому себе – значит, не себе, а половой стихии»[2094].

Та же мораль отчетливо звучит в речи Королева на похоронах Веры, жертвы сексуальной одержимости Бурова. Эта речь восхваляет «волю», «личность», «сознательность» и порицает необузданное половое влечение, индивидуализм и физиологический редукционизм. «Товарищи, – говорит Королев, – пролетарская революция есть, прежде всего, пробуждение человеческой личности!»

Пора увидеть нам, как половая распущенность ведет многих из нас по страшному пути, где не может быть речи о пробуждении человеческой личности, об участии к слабейшему, о равноправии женщины, о ребенке, а значит, и о всем том, во имя чего творилась революция! Разве мало среди нас тех, кто не замечает страшной цепи, увлекающей его по этому пути? Разве не они, призывая бороться с мещанством, объявляют мещанством половое воздержание, юношескую любовь? Разве не они, прикрываясь идеей материалистического миропонимания, все богатство человеческой личности низводят до круга отправления естественных потребностей? <…> «Что же делать?» <…> Если беспорядочная половая жизнь, начинающаяся слишком рано, выливающаяся в половую распущенность, подрывает наши физические и душевные силы, отравляет нашу волю, уводит нас в кривой переулок половой распущенности, то это безнравственно… И наоборот, половая сдержанность, непотакание голому половому инстинкту, товарищеское отношение к любимой женщине – это высший, коммунистический тип половых отношений, это – основа нашей половой нравственности, как небо от земли далекой от половой морали гнилого буржуазного общества[2095].

В то время как Хорохорин ошибочно формулирует свою теорию сексуальной революции в терминах здоровья индивидуального организма, Королев переносит акцент на коллектив. В этом он вторит тем, кто рекомендовал молодежи «половую зрелость», определяемую как «координацию» между половой жизнью и общественной деятельностью[2096]. Голой физиологии противопоставлялась «успевшая окрепнуть и сознательно направляемая разумом воля подростка, уже в значительной степени созревшего в психическом отношении и научившегося обуздывать свои инстинктивные порывы»[2097]. Если для Хорохорина новое общество – это совокупность сексуально раскрепощенных индивидуумов, то для