Космическая шкатулка Ирис - Лариса Кольцова

и сама удивляюсь. Чего я поехала-то? Мне в целом-то отлично, Володя! Я плачу не потому, что мне плохо, а от того, что мне непонятно почему хорошо! И грустно так, что…

– Завтра всё расскажешь. Но на ушко, чтобы никто не услышал.

– Меня один человек довез на своей машине. Там, в той «Лиане» был его друг, был его отец, была его сестра. А потом они и Рамину отвезут. Уже довезли, я думаю.

– Чья сестра? И какой человек?

– Сестра совсем на него не похожа. Очень красивая она, но какая-то ледяная, высокомерная до такой степени, что я ощутила себя так, будто сижу на ледовом поле… А он… Да! Рамина врала, что он её знакомый. Он с нею и слова-то не сказал! Ещё Сирт был. Сирт – племянник Рамины, хотя они по виду ровесники. Сирт хотел меня потеребить, но я дала ему понимание, какая я! Ещё чего. Чтобы я ввязалась в отношения с трольцем? Я не Валерка – медведь – шатун. То есть медведица, получается? Но я же тоненькая, я изящная. Это Валерка здоровый как бурый медведь! – она заливалась звонким смехом. – Впрочем, Сирт быстро отстал. Он оказался понятливым парнем. Я вдруг поняла, Володя, что я обычная баба, хотя я и корчила перед вами всеми из себя принцессу на горошине! Я, если хочешь знать, сама навязалась Радославу ещё в звездолёте. А так-то! Он никогда бы меня не полюбил. Никто меня не полюбил бы. Никогда! И уже не полюбит. Никогда! Почему? Что мне не хватает? Радослав считал меня недоразвитой. Я читала, читала тут на объекте целый почти год! Когда выдавалось свободное время. А времени-то, свободного, сколько же тут! Я откровенно некрасивая женщина! Вот и вся разгадка моего невезения. И чтобы компенсировать этот природный недостаток, я и корчу из себя недосягаемую и таинственно-глубокую особу, кем я никогда не была. Не являюсь! А Кук – он старик, вот он и очарован мною. И тот старик целовал мне руки. Мною восхищаются одни старики!

– Да о каком старике ты говоришь? – он пытался осмыслить поток её сознания, пролившийся наружу.

– Он был отцом.

– Чьим?

– Я расскажу тебе потом. Всё только потом. Я должна упорядочить свои впечатления. Они сбивают меня с ног.

Ночь без сна или призрак в подземном городе

Прибыв в то самое место, где они и переоделись, а всю дорогу до места Владимир почти нёс Ландыш на себе, он дал ей очистительную капсулу, хранящуюся в его рюкзаке. Ландыш при подземном освещении казалась бледненькой, но вполне себе. Урона заметно не было. Она влезла в свой рабочий комбинезон и легла на ту самую кровать, которая крепилась к стене, украшенной картиной, что настолько впечатлила её накануне. Владимир нашёл в одном из помещений упаковку, состоящую из плотно спрессованных спальных пледов. Один из них он подсунул ей под голову, другим укрыл, а третий оставил себе. Сам он завалился на угловой диван в соседнем отделении многокомнатного отсека. Предварительно очистил его гигиеническими салфетками, а потом с удобством растянулся на нём.

Лежать было хорошо, пыли вокруг почти нет, а вот спать совсем не хотелось. Он оставил голубоватый и приятный для глаз светильник, скрытый под потолочной панелью. Стало похоже на мягкое вечернее освещение, когда ничего не мешает сну. Тихо. Тихо настолько, что, наверное, так бывает только в могиле. Хотя, если прислушаться, можно было уловить вибрации вокруг от невидимых глазом и не улавливаемых ухом разнообразных электромагнитных волн, слабо частотных и прочих полей. Да ведь и в земле, наверняка, слышен размеренный тихий-тихий шелестящий отзвук в почве и подпочве от продвижений земляных червей по своим ходам, скрип каких-нибудь кротов чуть повыше, шевеление огромной биомассы всяких бактерий и прочих микроорганизмов. И холод, давящий холод того измерения мира, где нет места живому человеку. Владимир содрогнулся, гоня мысли о могиле прочь. Какой ещё могилы? Его бренное тело после физической смерти сожгут в крематории. Вспышка, и вот бессмертная информационная субстанция души отрывается от своего замершего навеки, окоченевшего носителя – тела…

Он невольно себя потрогал. Тело на данный момент было живым и гибким, кровь горячо бежала по сосудам и артериям, нелепые мысли колготились под черепным сводом, мешая сну.

Яснее ясного, Ландыш сильно впечатлили сегодняшние и загадочные для Владимира события. Не хмельной «вкусный сок» сбивал её с ног, как она выразилась. Кто-то опрокинул неубедительную конструкцию её личного монашества, сдул с души траурную накидку вдовства. Но кто смог такое и столь внезапно? Следовало бы увидеть этого наглеца. Хотя и почему наглеца? Может быть, это был скромный человек, не желавший ничего подобного. Ведь она же сказала отчётливо. Она ему не понравилась. От того она и плакала, металась душой, а вовсе не телом. Она даже не пожелала озвучить его имя. Ему стал заочно неприятен тот, кто отверг милую Ландыш.

Владимир попытался представить, кто тут жил прежде? Давно и не так давно. Чьё изображение висит на стене? Если это реальное изображение реально жившей женщины, а не выдумка творца- художника. Скорее всего, выдумка, фантастический вымысел, образ Анимы из коллективного бессознательного какого-нибудь Юнга, наделённого пылким воображением. Уж очень хороша девушка! Не бывает таких в яви. Владимир прислушивался к дыханию и шевелению Ландыш. Панель в тот отсек была отворена. Но Ландыш спала так тихо и глубоко, что будто её и не было за тонкой перегородкой. Лично ему Ландыш была безразлична в том самом смысле, о котором она и печалилась ему. Он не считал её некрасивой. Она была глазаста и нежна, хрупка и изящна, но до той самой яркой женственности, которая и сшибает с ног, она не дотягивала. К таким девушкам, чтобы их полюбить, надо привыкнуть, узреть их сокровенные богатства, скрытые в тайниках души, подружиться хотя бы для дальнейшего глубокого сближения. Она и сама не была тою, кто доступна с налёта, кто трескается в ладонях как орешек, готовый к раскрытию и без внешнего участия. Она обладала, несомненно, очень насыщенным и сладким вкусом своего, спрятанного под твёрдой скорлупкой и давно зрелого ядрышка. Так считал Владимир. Конечно, он не мог похвастаться богатым опытом по разгадыванию женских сердец, но он и не считал никогда женщин такой уж особой тайной. Достаточно и одну досконально познать, чтобы понять их всех. Всё прочее – благой вымысел поэтов и бла-бла прочих художественно-одарённых фантастов. К Ландыш он относился как к младшей сестре. Так он искренне полагал. Как в сказке про царевну и богатырей, избыточных в