В тебе моя жизнь... - Марина Струк

— В ночь на Казанскую морозец ударил, пруд и подмерз. А Параскевка-то не уследила, барышня на ледец и выбежала да провалилась. Слава Пречистой, что пруд осушили давеча. По грудь она и провались, неглубоко же стало! А за ней Агнешка, ваша, стало быть, нянюшка, бросилась. Вытащила ее, успокоила, в дом увела. Отпоили ее, обогрели, рожки поставили, вот и обошла стороной ее лихорадка. Здорова она нынче, барыня, вот вам крест! — он быстро перекрестился на образа. При виде этого Марина немного успокоилась — ее дочь жива и здорова.

— А что стоишь будто на поминках? — накинулась на стремянного Марина, и тот потупил голову. — Параскеву пороть да в ткацкую отдать, а в няньки пусть Агнешка кого подберет. Только ей доверю это! Сейчас Игнату Федосьичу напишу. А ты на кухню ступай, после принесут тебе письмо. Да что ты мешкаешь? Еще что сказать хочешь?

— Не может Агнешка няньку выбрать, барыня, — глухо сказал стремянной, и та вдруг поняла, что худая весть, которая прибыла к ней из Завидова, была вовсе не о ее дочери. — Худо ей, барыня, нынче. Занемогла она после того, как в пруд зашла, в воду ледяную. Зорчиха сказала, грудная у нее. Уже третий день бредит, вас зовет. Игнат Федосьич меня и снарядил в город, вам поведать о беде такой.

Грудная! Марина еле сидела прямо, так придавила будто камнем ее эта весть. В возрасте ее нянюшки грудную редко кто переносил. О Господи…!

— Смотрел ли ее доктор? — спросила она у стремянного, а потом сообразила, какую глупость произнесла. Разве приглашают доктора к крепостной?!

Внезапно она прошла к звонку и резко позвонила, вызывая к себе прислугу.

— Закладывайте мне карету да споро! В Завидово еду! — приказала она и даже прикрикнула, когда дворецкий заколебался, помня о строгих инструкциях своего барина — Марине было разрешено выезжать только в церковь да на небольшие прогулки в парк. После Таня довольно скоро переодела барыню в дорожное платье да подготовила небольшой багаж.

Когда Марина уже сидела в карете, а Таня укладывала ей в ноги горячие кирпичи и укрывала тщательно ее колени медвежьей полостью, во двор особняка въехала карета Анатоля, возвращавшегося со службы. Он тут же подошел к супруге и непринужденно оперся на дверцу ее кареты ладонью.

— Собираетесь в путешествие, мадам?— вкрадчиво спросил он. Марина взглянула на него с отчаянной мольбой в глазах.

— Моей няне худо, Анатоль. Она… Понимаешь, она пошла в пруд, когда…, — она смолкла, не зная, известна ли эта история ее супругу. Тот лишь коротко кивнул, показывая, что он в курсе всего, что происходит в деревне, и Марина, не будь так перепугана сейчас, была бы в ярости, что от нее утаили это происшествие.

— Вы, верно, запамятовали о своем положении? — по щекам Анатоля так ходили желваки. — К чему ехать в ночь? Ради кого? Ради крепостной?!

— Умоляю, Анатоль, она мне очень дорога. Быть может, я застану только последние минуты, — Марина осеклась, настолько больно стало ей при этих словах. — Я привязана к ней безмерно. Она мне… она мне, как мать!

— Ne divaguer, ma chere! Mere![453] О чем вы?! Я запрещаю вам ехать. И кончено об этом!

Он произнес эти слова таким тоном, что Марина поняла — спорить с ним бессмысленно. Начни она настаивать, он прикажет челяди распрячь коней и убрать карету в сарай, и они подчинятся, ведь это его слуги прежде всего. Он тут хозяин. Ему принадлежит здесь, в этом доме и на этом дворе, все до последнего гвоздя. Даже она, Марина. И тут она горько заплакала от бессилия и горя, что терзали ее нынче. Неужели ей даже не суждено сказать последнее прости человеку, что всегда был близок ей, что всегда был на ее стороне, независимо от того, права ли она была или нет?

Но тут Анатоль наклонился к ней вглубь кареты и стер аккуратно кончиками пальцев слезы, струящиеся по ее щекам. Потом поправил полость на ее коленях, чтобы не было щелей, откуда мог бы дуть холодный ветер.

— Езжай, раз тебе так важно, — тихо сказал он. — Только береги себя и наше дитя, обещаешь?

Марина схватила эту большую мужскую ладонь в кожаной перчатке и прижалась к ней губами в порыве благодарности. А потом задержала его на мгновение перед тем, как он затворил дверцу кареты.

— Едем со мной! Я боюсь ехать туда одна, — прошептала она. — J'ai peur, Anatole, j'ai peur[454]…

Но ее муж лишь покачал головой, отказываясь ехать с ней в Завидово.

— Я не могу, ты же знаешь. У меня много дел здесь, в Петербурге. Да и как оставить Катиш одну? Я буду ждать тебя здесь и, когда ты вернешься, помогу тебе справиться со всеми твоими страхами.

С этими словами Анатоль плотно закрыл карету, пропустив в нее горничную Марины. Затем отошел к кучеру и проговорил им: «Берегите барыню. Случится что — семь шкур спущу!», а после подал знак трогаться. Карета медленно двинулась, чтобы выехать со двора, а Марина откинулась назад, на спинку сидения, прижимая к губам платок, чтобы приглушить тот стон, что рвался с ее губ. Она не солгала мужу — ей действительно было страшно, ведь смерть так близко она видела только три года назад, когда умерла ее тетушка. Но теперь смерть была иной, она забирала человека, что был в самом сердце Марины, словно у нее из груди вырывали частичку души.

Она думала об этом на протяжении всего пути в Завидово, но тут же одергивала себя — негоже думать о худшем, когда есть еще призрачная надежда на исцеление. И она принималась молиться тихим шепотом, держась за распятие у себя на груди, умоляя Господа услышать ее мольбы.

В Завидово Марина приехала, когда горизонт окрасился серым ноябрьским рассветом. Ее встретили на крыльце Игнат и почти вся домашняя челядь, словно ждали ее, словно знали, что она приедет. Марину тут же по ее просьбе провели в небольшую душную комнатку за лакейской, где на топчане лежала ее нянечка, вся алая от жара, терзающего ее хрупкое тело. Агнешку не стали размещать в людской, опасаясь первое время, что ее болезнь заразна. Но Зорчиха, осмотревшая больную, заверила, что это не так, это просто грудная, что опасности для других вовсе не представляет.

Шептунья и сейчас была здесь, что-то мешая в небольшом глиняном кувшинчике. Она даже не удивилась, когда на пороге этой комнатенке вдруг возникла Марина в расстегнутом салопе, развязывая дрожащими пальцами ленты шляпки. Зорчиха только кивнула барыне и продолжила свое дело, а та быстро подошла к постели больной и взяла ту за руку, тихо позвала по имени.

— Спит она, барыня, — тихо сказала шептунья. — Не буди ее, сил ей надо набраться.

— Значит, — Марина перевела на нее глаза, полные надежды. — Значит, она поправится? Ты видишь это? Видишь?

— Прости, барыня, — покачала головой Зорчиха. — Не питай надежды. Не выправиться ей. Стара она, слаб ее дух, и слабо тело. Пришел ее срок.