Публичное одиночество - Никита Михалков

Я имею в виду – возрождение «Немецкой слободы» в Москве и «Русского района» в Берлине. (Мне трудно предположить, как это может быть реализовано в Берлине, и в Берлине ли?) А вот что касается Москвы, то в Лефортове и в Басманном районе на основе развития современных культурных индустрий, социально-бытовой сферы, малого и среднего бизнеса может быть возрождена историческая «Немецкая слобода». Кирха, немецкий рынок, немецкая аптека, немецкая булочная, немецкие кафе и рестораны, немецкие лавки и мастерские, немецкий театр, немецкая библиотека, музей и архив, немецкий университет, филиал Гёте-института, немецкая школа и детский сад.

И все это – в атмосфере взаимопроникновения русского и немецкого языка, в атмосфере традиционной народной культуры, в атмосфере доверия и человеческого взаимопонимания… (VII, 4)

Россия и Европа (1994)

Я часто задаю себе вопрос, что происходит с Россией, с Родиной, которую все чаще поминают в средствах массовой информации как «среду или пространство для проживания человеческих масс»?

Больно слышать такое людям, помнящим свою историю, имеющим совесть, достоинство, честь… Право же, как быстро и неуклюже (подобно избушке на курьих ножках) мы поворотились «лицом к Европе» с открытым от ожидания ртом.

Накормят, помогут, подскажут?

Теперь мы не спрашиваем себя: «Что делать?» Это просто написано у нас на лбу на плохом английском языке.

Все активнее реанимируются знакомые разговоры о «Соединенных Штатах Европы», в которых нам уготована вполне «окраинная роль», а мечтания «среднего европейца» (о гибельной и гнилой сути которых для духовного здоровья России предупреждал в прошлом веке Константин Леонтьев) преподносятся нам как идеал будущей демократической России… (I, 62)

(1999)

Есть еще одна вещь, которую нельзя упускать из виду. То, что наша жизнь была так придавлена, а вера столь унижена, – не прошло даром. Копилась энергия, она должна найти выход. Но я говорю о положительной энергии.

Посмотрите, как вокруг все размыто. Европа объединяется, ликвидируются границы, национальные валюты. Похоже на вялую попытку дряхлеющих старцев взяться за руки перед молодостью нового тысячелетия. Европа напоминает континентальный завтрак – усредненный и маловкусный.

И лишь Россия варилась в собственном соку. По-моему, рубеж веков – самое время заглянуть под крышку. Там что-то есть… (III, 6)

«АНДРЕЙ РУБЛЕВ»

(1993)

Интервьюер: Что Вы думаете о «Рублеве»?

Великая картина.

Я где-то читал, что был третий – актер, кто все это придумал и задумал. И пока он был на море, Тарковский с Кончаловским быстро написали заявку, не включив его…

Все от первой до последней строчки было написано только ими двумя. Хотя я и слышал раньше эту историю. Это все абсолютная чушь. Такая же чушь и ложь, как и то, что я украл у Хамдамова «Рабу любви».

Бездарность в чужом успехе всегда хочет увидеть пошлую причину этого успеха. Так бездарности легче переносить свою бездарность.

Да, «Рублев» – фильм гениальный. Он оказал на Вас влияние?

Да. Замечательный фильм, замечательный.

Я посмотрел эту картину еще раз, когда служил на флоте, в каком-то маленьком клубе, пурга была, мы не могли двигаться. И я послал оттуда Андрею Тарковскому телеграмму, полную восхищения. (III, 2)

РУДИНШТЕЙН

(2004)

Мне вообще странен этот капризно-барский тон, с которым Марк Григорьевич раздает оплеухи направо и налево. Обычно это бывает с людьми, заблудившимися во времени и пространстве и почему-то считающими, что их обиды и проблемы должны интересовать весь мир. А за этим следуют обвинения «всех и вся», и назначение себя председателем жюри, и публичное прощание общественности вместе с телезрителями со своей собачкой.

Говорят, у Антона Павловича Чехова как-то спросили, как он бы мог одним словом определить состояние общества? Он ответил: «Пошлость».

Так и хочется повторить это определение сегодня… (I, 106)

(2005)

Интервьюер: Что Вы думаете о намерении Марка Рудинштейна организовать новый международный кинофестиваль «Золотой Ангел» в Петербурге?

Я убежден, что это не на пользу российскому фестивальному движению.

Во-первых, фестивалей класса «А» всего пять в мире, и не так просто войти в это сообщество. Во-вторых, чрезвычайно сложно найти временной промежуток, где бы новый фестиваль не сталкивался c другими крупными кинофорумами. Если, предположим, это июнь – то с Московским, если июль – то с Карловарским и так далее…

Что Вы думаете о намерении Андрея Кончаловского стать президентом Санкт-Петербургского кинофестиваля?

Флаг ему в руки. (XV, 22)

(2005)

Шифрует пустоту – вот что, мне кажется, сейчас делает Марк Рудинштейн. «Мы вот сейчас соберем международный фестиваль…» – такая маниловщина, на мой взгляд. Надо понять: для чего этот фестиваль? В пику Московскому? Тогда это такая политика удельных княжеств…

Я не против фестиваля в Петербурге. Как вообще можно быть против кинофестиваля? Но я против того, чтобы обманывать зрителей, руководство, рассказывая, что мы сейчас надуем щеки и станем самыми важными. Этого не будет. Ни при каких условиях.

На Дворцовой площади поставят туалеты и превратят ее в некий палаточный городок… Ну посмотрим, чем это кончится, и что после этого останется на площади, и как к этому отнесутся жители города. Пиотровский – человек сильный, и он жизнь положит за Эрмитаж, как только там начнется что-нибудь угрожающее…

Повторяю – это в принципе не мое дело. Не я это решаю. Но я абсолютно убежден, что это противогосударственно по отношению к фестивальному движению в России. Если бы фестиваль был в апреле или в сентябре, то это было бы правильно и удобно, это бы раздвинуло фестивальный сезон. А устроить его летом в Петербурге – это лихо. Понимаю, зачем это делается – из-за белых ночей, из-за фантастического обаяния Петербурга, который не спит ночами… и для всех это очень привлекательно. Но если говорить про нормальную логику… Кто туда поедет, где они возьмут картины?.. (XV, 24)

(2006)

Интервьюер: Подозреваю, о Рудинштейне говорить не пожелаете? Знаю Эйнштейна, Эйзенштейна, Рудина… а Рудинштейна, извините, нет. Человек пишет, что я его враг. Наверное, для него почетно как дружить, так и воевать со мной. Но я-то здесь при чем? Это не мой выбор. (II, 54)