Крушение России. 1917 - Никонов Вячеслав

Керенский в других мемуарах зафиксировал: «После объявления этой новости наступила мгновенная тишина, а затем Родзянко заявил, что вступление на престол великого князя Михаила невозможно. Никто из членов Временного комитета не возразил. Мнение собравшихся, казалось, было единодушным. Вначале Родзянко, а затем и многие другие изложили свои соображение касательно того, почему великий князь не может быть царем. Они утверждали, в частности, что он никогда не проявлял интереса к государственным делам, что он состоит в морганатическом браке с женщиной, известной своими политическими интригами, что в критический момент истории, когда он мог спасти положение, он проявил полное отсутствие воли и самостоятельности, и так далее. Слушая эти малосущественные аргументы, я понял, что не в аргументах как таковых дело. А в том, что выступавшие интуитивно почувствовали, что на этой стадии революции неприемлем любой царь.

Неожиданно попросил слова молчавший до этого Милюков. С присущим ему упорством он принялся отстаивать свое мнение, согласно которому обсуждение должно свестись не к тому, кому суждено быть новым царем, а к тому, что царь на Руси необходим»[2365].

Почему же монархические чувства так стремительно покинули думских лидеров, всего несколько часов назад добивавшихся «всего лишь» смены фигуры на троне? Родзянко объяснял перемену настроения нелегитимностью воцарения Михаила: «При несомненно возрастающем революционном настроении масс и их руководителей, мы, на первых же порах, получили бы обоснованный юридический спор о том, возможно ли признать воцарение Михаила Александровича законным. В результате получилась бы сугубая вспышка со стороны тех лиц, которые стремились опрокинуть окончательно монархию и сразу установить в России республиканский строй»[2366]. Подобные правовые доводы придут Родзянко на ум явно позднее, в 1919 году, когда он, находясь в Белой армии, вынужден будет в мемуарах оправдываться за свою роль в свержении монархии. Никто другой не подтверждает, что той ночью кто-либо поднимал юридические вопросы. Милюков прямо утверждает, что «мы не сообразили тогда, что самый акт царя был незаконен»[2367].

Однако бесспорно также, что переход престола не к Алексею, а к Михаилу, даже если оставить в стороне право, значительно осложнял позиции сторонников монархии. По утверждению Милюкова, «те, кто уже согласился на Алексея, вовсе не обязаны были соглашаться на Михаила»[2368]. И в другой книге: «…Замена сына братом была, несомненно, тяжелым ударом, нанесенным самим царем судьбе династии — в тот самый момент, когда продолжение династии вообще стояло под вопросом. К идее о наследовании малолетнего Алексея публика более или менее привыкла: эту идею связывали… с возможностью эволюции парламентаризма при слабом Михаиле. Теперь весь вопрос открывался вновь, и все внимание сосредоточивалось на том, как отнесется великий князь к своему назначению»[2369]. Вопрос в тот момент был не правовым, он был политическим.

Милюков, на мой взгляд, правильно уловил настроение: при малолетнем Алексее Временное правительство намеревалось полноправно властвовать, отодвинув регента на задний план. Царь Михаил — при всех его слабостях — мог стать «взрослым», полноценным монархом, самостоятельным центром силы с перспективой дальнейшего увеличения своего влияния. А в фигуре энергичной графини Брасовой уже виделся образ новой Александры Федоровны. Делиться с Михаилом реальной властью никто не стремился.

Тем более в новом руководстве нашлось мало желающих рисковать, защищая право великого князя на престол, против чего категорически были левые. «По крайней мере, член Государственной думы Керенский… без всяких обиняков заявил, что если воцарение Михаила Александровича состоится, то рабочие города Петрограда и вся революционная демократия этого не допустит»[2370], — подтверждал Родзянко. Не следует сбрасывать со счетов и идеологический фактор. В большинстве своем члены ВКГД и Временного правительства были республиканцами по убеждению. Это, как нам известно, было и одним из краеугольных камней отечественного масонства.

Не случайно Милюков остался одним из последних защитников монархии в правительственных сферах. «Внешне спокойно, почти не повышая голоса, с холодной и сдержанной страстью, П. Н. Милюков упорно хотел переломить решение своих вчерашних единомышленников. Его доводы не действовали. Он возобновлял атаки. Не участвуя в этом неравном поединке политика-историка с безжалостной логикой истории, я увидел всю глубину веры П. Н. Милюкова в свою правду и всю напряженность его воли»[2371], — отдал должное своему оппоненту Ке-ренский.

Спор о природе власти мог бы продолжаться еще долго. Но тут в комнату заседаний принесли телеграмму от генерала Алексеева. Она пришла в Петроград в 4 часа 15 минут утра и была адресована Львову и Родзянко: «Ввиду состоявшегося подписания Его Величеством акта об отречении от престола с передачей такового вел. князю Михаилу Александровичу, необходимо скорейшее объявление войскам Манифеста вновь вступившего на престол Государя для привода войск к присяге. Прошу Ваше Превосходительство содействовать скорейшему сообщению мне текста означенного манифеста (ст. 54 осн. законов)»[2372]. Текст Манифеста Николая II об отречении уже был передан из Ставки по фронтам, и повсеместно начались приготовления к присяге. Перед Временным правительством замаячила перспектива воцарения Михаила явочным порядком, как следствие присяги ему всей армии. Или принятия великим князем воли его старшего брата. Новые руководители сделали все, чтобы не допустить подобного развития событий. Чтобы о Манифесте Николая, насколько это было возможно, не узнал никто, включая и наследника престола.

«Временное правительство позаботилось о глухоте западни: если бы в ночь на 3 марта не задержали первого Манифеста и уже вся страна и армия знали бы, что Михаил император, — потекло бы что-то с проводов, донесся бы голос каких-то молчаливых генералов, Михаила уже везде бы возгласили, в иных местах и ждали б, — и он иначе мог бы разговаривать на Миллионной, — справедливо замечал Солженицын. — …Прибудь Михаил в Могилев — конечно, Алексеев бы подчинился ему»[2373]. Схожую мысль высказывают английские биографы великого князя Розмари и Дональд Кроуфорд. По их мнению, члены новоявленного правительства «могли бы попасть в весьма неловкое положение, если б в начале четвертого утра их к себе вызвал новый император. Еще большая неловкость могла бы случиться, если б Михаил решил немедленно отправиться в военное министерство, чтобы в своем новом качестве связаться по прямому проводу со Ставкой и со штабом Северного фронта в Пскове. Иначе говоря, с точки зрения Временного правительства, было лучше всего, чтобы Михаил ничего не знал до тех пор, пока сами министры не почувствуют себя готовыми ему об этом сообщить»[2374].

Новые власти действовали стремительно. Необходимо было немедленно остановить присягу Михаилу. А самого его привязать к квартире на Миллионной, как можно дольше оставляя в неведении.

Львов и Родзянко направляются в Главный штаб. Сопровождавший их Половцов запишет: «Затем шествуем на прямой провод. Пять часов утра. Родзянко требует Ставку и Северный фронт»[2375].

А Керенский взял в руки Петроградский телефонный справочник, нашел имя князя Путятина и, сняв трубку телефона, произнес: «1—58–48». В то утро в квартире на Миллионной, 12 было особенно много народу. В кабинете спали офицеры охраны, Михаил располагался на диване в другой комнате, по соседству на диванах же — его управляющий делами Матвеев и секретарь Джонсон. Керенский звонил, по его словам, «пока еще не зная, насколько сам Михаил Александрович осведомлен о происходящем. В любом случае следовало предупредить его планы, каковы бы они ни были, пока мы сами не найдем решения… Разузнали номер телефона, и совсем ранним утром я попросил меня соединить. Ответили сразу. Как я и предполагал, окружение великого князя, следившее за развитием событий, всю ночь не ложилось в постель.