Крушение России. 1917 - Никонов Вячеслав

Выйдя на темноватую, плохо освещенную платформу, мы, к удивлению своему, увидели довольно обширную толпу людей, молчаливо и почтительно державшуюся в некотором отдалении от царского поезда. Как проникли эти люди на оцепленный со всех сторон вокзал?»[2353]. К толпе подошел Гучков. Генерал Данилов не запомнил его слов. Зато Шульгин помнил. Очень волнуясь, Гучков произнес:

«— Русские люди… Обнажите головы, перекреститесь, помолитесь Богу… Государь Император ради спасения России снял с себя… свое царское служение… Царь подписал отречение от престола. Россия вступает на новый путь… Будем просить Бога, чтобы он был милостив к нам…

Толпа снимала шапки и крестилась… И было страшно тихо…»[2354].

Рузскому запомнились другие слова Гучкова, обращенные к толпе: «Господа, успокойтесь, Государь дал больше, нежели мы желали». Рузский приходил к выводу, что Гучков и Шульгин на отречение, тем более столь легкое, не рассчитывали[2355]. Сквозь расступавшуюся толпу депутаты прошествовали в вагон Рузского, куда были приглашены, чтобы отобедать и дождаться переписки набело Манифеста и указов, а также императорской подписи. За столом был генерал Савич, но не было Данилова, который отправился шифровать текст Манифеста для передачи Алексееву. Что происходило за обедом, не помнил даже Шульгин, которого проняла острая мигрень.

А в царском поезде был траур. «Среди близких Государю, среди его свиты, в огромном большинстве все почти не владели собой, — говорил Дубенский. — Я видел, как плакал граф Фредерикс, вернувшись от Государя, видел слезы у князя Долгорукого, Федорова, Штакельберга, Мордвинова, да и все были мрачны. Государь после 12 часов ночи ушел к себе в купе и оставался один»[2356]. Дубликат Манифеста «был преподнесен Его Величеству на подпись, — фиксировал Нарышкин, — после чего все четыре подписи Его Величества были контрассигнированы министром императорского двора графом Фредериксом»[2357]. Речь шла о двух экземплярах Манифеста с отречением и двух указах с назначениями.

Николай торопил с отъездом, и уже в час ночи «от ярко освещенной, но пустынной платформы пассажирского вокзала Пскова отошли собственный Его Величества и свитский поезда. Только небольшая группа железнодорожных служащих, да несколько лиц в военной формы смотрели на отходящие поезда»[2358]. Николай попросил прийти к нему Воейкова.

«Как только поезд двинулся со станции, я пришел в купе Государя, которое было освещено одной горевшей перед иконою лампадой. После всех переживаний этого тяжелейшего дня Государь, всегда отличавшийся громадным самообладанием, не был в силах сдержаться: он обнял меня и зарыдал… Сердце мое разрывалось на части при виде столь незаслуженных страданий, выпавших на долю благороднейшего и добрейшего из царей. Только что, пережив трагедию отречения от престола за себя и сына из-за измены и подлости отрекшихся от него облагодетельствованных им людей, он, оторванный от любимой семьи, все ниспосылаемые ему несчастья переносил со смирением подвижника… Образ Государя с заплаканными глазами в полуосвещенном купе до конца жизни не изгладится из моей памяти»[2359]. Простившись с Войковым, Николай сел за дневник. «В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена и трусость, и обман»[2360]. Очень справедливые слова.

В тот момент в нем говорили глубочайшая обида и страх. Николай II лучше всех в стране понимал последствия своего отречения, но сохранял смутную надежду отречением спасти династию, семью, себя, Россию. Он не пытался положиться на силу, которая была парализована Ставкой. Да и могли он дотянуться до силы в тот момент, когда он был в западне, а его приказы генералами даже не передавались. В результате спасти не удалось никого и ничего из перечисленного.

Возможности остановить мятеж силой сохранялась до момента отречения, этому не помешали бы никакие «революционные силы» Петрограда. Опытнейший генерал спецслужб Васильев до конца дней оставался при мнении, «что кризис никогда бы не принял ту форму, в которой он разразился, если бы генерал-адъютант Рузский и Алексеев исполнили свой долг. Однако, вместо того чтобы железной рукой подавить революционные выступления в армии, что можно было сделать очень легко, эти два командующих под влиянием Думы не только не сделали ничего подобного, но, забыв свой долг, покинули Императора прямо перед концом в этой тяжелой ситуации. Показательно, что после победы революции рассказывали, что царь заявил, что готов простить всех своих врагов, но в глубине сердца не испытывает чувства прощения по отношению к генералу Рузскому»[2361].

О возможности справиться с революцией силой говорил чуть позднее и сам Рузский, к тому времени переложивший всю ответственность на Алексеева и уверявший собеседников, что сам был сторонником подавления бунта. «Силы сторон были неравные, — рассказывал Рузский. — С одной — была многомиллионная армия, предводимая осыпанными милостями Государя генералами, а с другой — кучка ловких, убежденных и энергичных революционных агитаторов, опиравшихся на небоеспособные гарнизоны столицы. Ширмой этой кучке служил Прогрессивный блок Государственной думы. Победила, несомненно, слабейшая сторона. Поддержи генерал Алексеев одним словом мнение генерала Рузского, вызови он Родзянку утром 2 марта к аппарату, и в два-три дня революция была бы окончена. Он предпочел оказать давление на Государя и увлек других главнокомандующих»[2362].

Чтобы осознать всю губительность своего удавшегося замысла по принуждению Николая II к отречению, Гучкову, Алексееву, Рузскому и их сподвижникам понадобились не годы и не месяцы. Часы.

Глава 16

ОТРЕЧЕНИЕ МИХАИЛА II

3 (17) марта, пятница

Нет, видно есть в Божьем мире уголки, где все времена переходные.

Ночь перемен

Когда поезд уносил отрекшегося императора в Могилев, в Петрограде еще не подозревали о результатах миссии Гучкова и Шульгина в Пскове. «Поздняя ночь на 3 марта 1917 года, — вспоминал Керенский. — В одном из небольших кабинетов здания Государственной думы собрались члены только что образовавшегося Временного правительства и члены Временного комитета Государственной думы… Идет час за часом в напряженном ожидании. Петербург горит. Псков молчит. Делегаты не возвращаются, никаких сведений от них нет»[2363].

Шифрованная телеграмма от Гучкова и Шульгина пришла в 2 часа 17 минут. Шифр в правительстве, естественно, никто не знал. «Родзянко засыпает на стуле, перетаскиваю его на диван, покрываю какой-то шинелью и обещаю разбудить, когда телеграмма будет разобрана, — свидетельствовал присутствовавший при сем генерал Петр Половцов, входивший тогда в Военную комиссию (мастер ложи «Северное сияние»), — Через полчаса текст готов… Бужу Родзянко. Он, прочтя телеграмму, заявляет: «Это неприемлемо»[2364]… Практически все участники событий подтверждали, что известие об отречении в пользу Михаила достигло Таврического дворца примерно в 3 часа ночи и что первой реакцией думских руководителей стало резкое недовольство.