Тени сумерек - Берен Белгарион

— Дура! — не выдержав, Гили ударил ее по губам, и Даэйрет, упав на спину, увидела в глазах его слезы. — Он в темнице, на Волчьем Острове, и кто знает, что с ним сейчас делает твой Саурон! А ты… Ты тут треплешь языком, как коровье ботало! Я… я был никто, ничто, мальчишка с мертвого хутора, меня хотели продать в рабство — а Берен меня взял к себе потому, что я хотел быть воином. И Государь… Он не спросил, высокого ли я рода, и кем был прежде, и мы с ним ломали один хлеб, и его оруженосец учил меня биться на мечах, потому что я совсем ничего не умел! А ты говоришь — они высокомерны и холодны! Он плакал, когда я пел о доле смертной женщины — а ты говоришь, они застыли! Не болтай о том, чего не смыслишь!

— Ты… — Даэйрет вскочила, задохнулась… — Я думала, ты не такой как они! Думала, ты благородней всех… А ты такой же! Ты ударил меня! Ударил женщину! Да как ты посмел!

— А ты! Если ты женщина, то и веди себя как женщина! А то: «Я воин! Я оруженосец Аст-Ахэ!». Воин отвечает за свои слова! Если бы ты была воином, я бы тебя за то, что ты сказала о Государе… Вызвал бы и зарубил!

— Ну, вызови, вызови, заруби! Что, боишься? Боишься драться с женщиной?

— Нет, — Гили охватило чувство слишком сильное, чтобы он мог остановиться и подумать, как оно называется. В нем все смешалось — и ярость на эту дурочку, и обида на ее слова, и то, что он давно уже испытывал в ее присутствии, но в чем боялся себе признаться. А вот теперь боязнь отступила, как и тогда, с Форласом, который тоже думал, что Гили можно оскорблять безнаказанно. Но Форласа он поколотил, а Даэйрет, несмотря на всю ее дурость и дерзость, ему колотить не хотелось. Он шагнул вперед и, схватив девушку за ворот свиты, выдохнул:

— Раз ты женщина, то я и поступлю с тобой, как с женщиной.

И, прежде чем она успела опомниться, бросил ее на сено. Она завопила, а он, упав сверху, прижал ее к днищу возка и запечатал ладонью рот.

Они возились на телеге, не задернув холстину, их мог увидеть всякий, кто проходил мимо, если бы обратил внимание, но Руско было наплевать. Восторг, смешанный со злостью, бушевал в нем, как вино, и чем сильней сопротивлялась Даэйрет, тем чаще билось его сердце.

Если бы она попыталась защитить свою честь так, как это делает женщина, пришедшая в крайнее отчаяние — она бы заставила его отступить. Ведь по-настоящему решительную женщину можно взять, лишь избив до беспамятства а на это Гили не был готов. Но девчонка защищалась плохо — только оцарапала его лицо да попробовала хватать его за запястья. Даже кричать она перестала — видимо, сообразила, что, если сбегутся люди, она дождется только нового потока похабных шуток.

Руско, повалив ее и запустив руку ей за порванный ворот, наслаждался новыми ощущениями долго — целых три минуты, а может, и все пять. Он раньше видел украдкой, как старшие парни хватали девиц за все мягкое и упругое, но никогда не думал, что это будет так приятно; и что удивительно — хватаешь рукой, а приятно совсем в другом месте. Он понял теперь, почему отец стонал, а иногда даже плакал, делая матери детей.

Руско попробовал поцеловать Даэйрет, но его губы нашли холодное мокрое, соленое на ее щеках… и он отступил.

Прощения он не просил, во-первых, потому, что она была сама виновата, а во-вторых… во-вторых, забодай его бык, отступать все-таки было тяжело.

Он сел рядом с всхлипывающей Даэйрет, подтянул колени к груди, положил на них подбородок и задумался.

Ее нельзя было оставлять здесь. Уж если он не выдержал, с ее дурным языком и ее… всем остальным…

— Вот навязалась ты мне на голову, — с горечью сказал он. — Хуже порванной уздечки: и приспособить не к чему, и бросить жалко.

— Что ж ты… не… приспособил… — она хлюпнула носом.

— А чего ты ревешь. Я так не могу.

— А что мне, смеяться? Думаешь, когда насилуют — приятно?

«Смотря кому», — чуть не ляпнул Гили, но прикусил язык.

— А что… — осторожно спросил он. — Сейчас… совсем-совсем не было приятно?

— Дурак. Ты мне знаешь как больно на ребра давил!

— А если б не давил?

— Дубина…

— Это потому что у меня такое лицо, да? — спросил он.

— При чем тут твое лицо. Я и не видела, какое у тебя лицо, фонарь-то погас… Вы… я… Я любила Илльо…

— Полуэльфа? Тю. А сама же говорила на эльфов…

— Он человек, балда ты! Он принял путь человека из рук Учителя… — она снова хлюпнула носом. — Жаль, что я не успела принять Путь. Тогда я отдала бы Учителю свою жизнь, как Этиль. Или обрела бы Дар, и тогда сражалась бы без страха.

— Если бы Моргот успел испортить тебя, Берен тебя убил бы.

— Я знаю. Ему человека зарезать — проще, чем свинью.

— Да перестань ты! Ну, подумай хоть немного — если бы это было так, стал бы он тебя щадить? Если ему проще было снести тебе голову — зачем он позвал эльфов, попросил их осмотреть и расспросить тебя? Пойми ты наконец, он хотел оставить тебя в живых.

— Теперь я знаю, зачем, — ехидно проговорила Даэйрет.

— Ну и… коза! Все, раз ты хочешь, чтоб с тобой обращались как с парнем, я и буду колотить тебя как парня.

— А девушку обязательно нужно насиловать, да?

— Нет, — Гили набрал полные горсти сена, и сжал их в кулаках, радуясь, что в темноте не видно, как пылает его лоб. — Просто… ну, не удержался я, потому что ты… красивая. А я… я нет. Знаешь, я ведь только один раз обнимался с девчонкой, и то… ну, она здорово выпила, я тоже…

— Какие вы странные, южане… — проговорила Даэйрет. — В Твердыне все не так. Там женщина не чувствует себя целью для чужой похоти. Она — друг, товарищ, т'аэрэ… Брат по Служению.

— Но ведь у вас девки не воюют.

— Оружие — это не только меч, — важно произнесла Даэйрет. Гили не любил, когда она говорила таким голосом, потому что явно было — говорит она с чужих слов, и понятно — с чьих. — Оружие — это знание. Это искусство.

— Ты умеешь лечить, я знаю. Даже Нимрос сказал, что ты хорошо умеешь. Но и у нас многие женщины умеют. Для этого не обязательно называться мужиком.

Даэйрет фыркнула — мнение Нимроса она ставила невысоко.

— Опять же, тебе незачем с нами ехать, — сказал Гили. — Тут раненых полно. Мэрдиган между тем и этим светом мечется…

— За ним ходит его жена. Я, между прочим, тоже не сидела сложа руки.

Это было правдой. Даэйрет помогала лечить раненых, и показала в этом немалую сноровку.

Гили вздохнул.

— Останешься здесь, и покончим на этом.

— Не надо! — вдруг она обхватила его руками за шею и повалилась вместе с ним на дно возка. — Пожалуйста, не оставляй меня здесь! Я боюсь. Руско, не уходи, ты, ты… ты один здесь меня не ненавидишь… Остальные боятся… Говорят — порченая Морготом!

— Ну и зря… — Гили не знал, куда себя деть, вот притча! Только что она от него отбивалась, а теперь обнимает сама… Что у этой девчонки в голове? — Эльфы же сказали, что порчи на тебе нет…