Достоевский. Энциклопедия - Николай Николаевич Наседкин

жизни, не покидавшая его потом во всю жизнь. <…> Вскорости Марфа и Григорий доложили Фёдору Павловичу, что в Смердякове мало-помалу проявилась вдруг ужасная какая-то брезгливость: сидит за супом, возьмёт ложку и ищет-ищет в супе, нагибается, высматривает, почерпнёт ложку и подымет на свет. <…> Фёдор Павлович, услышав о новом качестве Смердякова, решил немедленно, что быть ему поваром, и отдал его в ученье в Москву. В ученье он пробыл несколько лет и воротился сильно переменившись лицом. Он вдруг как-то необычайно постарел, совсем даже несоразмерно с возрастом сморщился, пожелтел, стал походить на скопца. Нравственно же воротился почти тем же самым как и до отъезда в Москву: всё так же был нелюдим и ни в чьём обществе не ощущал ни малейшей надобности. Он и в Москве, как передавали потом, всё молчал; сама же Москва его как-то чрезвычайно мало заинтересовала, так что он узнал в ней разве кое-что, на всё остальное и внимания не обратил. Был даже раз в театре, но молча и с неудовольствием воротился. Зато прибыл к нам из Москвы в хорошем платье, в чистом сюртуке и белье, очень тщательно вычищал сам щёткой своё платье неизменно по два раза в день, а сапоги свои опойковые, щегольские, ужасно любил чистить особенною английскою ваксой так, чтоб они сверкали как зеркало. Поваром он оказался превосходным. Фёдор Павлович положил ему жалованье, и это жалованье Смердяков употреблял чуть не в целости на платье, на помаду, на духи и проч. Но женский пол он, кажется, так же презирал, как и мужской, держал себя с ним степенно, почти недоступно. <…> Раз случилось, что Фёдор Павлович, пьяненький, обронил на собственном дворе в грязи, три радужные бумажки, которые только что получил и хватился их на другой только день: только что бросился искать по карманам, а радужные вдруг уже лежат у него все три на столе. Откуда? Смердяков поднял и ещё вчера принёс. “Ну, брат, я таких как ты не видывал”, — отрезал тогда Фёдор Павлович и подарил ему десять рублей. Надо прибавить, что не только в честности его он был уверен, но почему-то даже и любил его, хотя малый и на него глядел так же косо, как и на других, и всё молчал. Редко бывало заговорит. Если бы в то время кому-нибудь вздумалось спросить, глядя на него: чем этот парень интересуется и что всего чаще у него на уме, то право невозможно было бы решить это, на него глядя. А между тем он иногда в доме же, аль хоть на дворе или на улице случалось останавливался, задумывался и стоял так по десятку даже минут. Физиономист, вглядевшись в него, сказал бы, что тут ни думы, ни мысли нет, а так какое-то созерцание…»

Весьма колоритен портрет Смердякова уже перед самой смертью, когда навестил его в больнице Иван Карамазов: «С самого первого взгляда на него Иван Фёдорович несомненно убедился в полном и чрезвычайном болезненном его состоянии: он был очень слаб, говорил медленно и как бы с трудом ворочая языком; очень похудел и пожелтел. Во все минут двадцать свидания жаловался на головную боль и на лом во всех членах. Скопческое, сухое лицо его стало как будто таким маленьким, височки были всклочены, вместо хохолка торчала вверх одна только тоненькая прядка волосиков. Но прищуренный и как бы на что-то намекающий, левый глазок выдавал прежнего Смердякова. “С умным человеком и поговорить любопытно”, — тотчас же вспомнилось Ивану Фёдоровичу…»

Именно это вспомнилось не случайно: как раз разговор Смердякова с «умным» Иваном на недомолвках, с намёками, подтекстом и породил в лакее уверенность, что Иван Фёдорович хочет смерти их отца, подтолкнул Смердякова на убийство Фёдора Павловича. Кончает Смердяков жизнь добровольно — в позорной петле. Но, с другой стороны, своей самоказнью он как бы искупает часть своей вины. Смердяков проходит своё «горнило сомнений», пребывая в атеизме, но мучаясь подсознательно без веры, и в этом отношении он является зеркалом-двойником атеиста Ивана Карамазова. А в целом и общем четвёртый из братьев, лакей Смердяков, — это воплощённый соблазн и грех Карамазовых. Главное отвратительно-«смердящее», из-за чего в первую очередь имя этого лакея стало нарицательным, заключено во фразе-убеждении, высказанной им свой «зазнобе»: «Я всю Россию ненавижу, Марья Кондратьевна…» Этой же Марье Кондратьевне, которой Смердяков позволил питать надежды насчёт себя и в доме которой потом повесился, он в саду под гитару вещал о том, как хорошо было бы для России, если б её завоевал Наполеон в 1812 году…

Смердяков — один из пяти героев-эпилептиков Достоевского (наряду с Муриным, Нелли, князем Мышкиным и Кирилловым): его «своевременный» припадок играет в сюжете, в фабуле романа существенную роль. Прямым же предшественником Смердякова в мире Достоевского был лакей Видоплясов.

Смешной человек

«Сон смешного человека»

Заглавный герой рассказа. Сам о себе он говорит: «Я смешной человек. Они меня называют теперь сумасшедшим. <…> Я всегда был смешон, и знаю это, может быть, с самого моего рождения. Может быть, я уже семи лет знал, что я смешон. Потом я учился в школе, потом в университете и что же — чем больше я учился, тем больше я научался тому, что я смешной…» И вот этот Смешной человек узнал «истину», конкретно — «в прошлом ноябре, и именно третьего ноября», в мрачный ненастный вечер. Он возвращался домой из гостей, собираясь в эту ночь себя убить, встретил Девочку, которая его просила о помощи, но он её прогнал… Однако ж вместо самоубийства он совершил чудесный полёт на другую планету, где ему и открылась истина.

«Тут вдруг, пока я стоял и приходил в себя, — вдруг мелькнул передо мной мой револьвер, готовый, заряженный, — но я в один миг оттолкнул его от себя! О, теперь жизни и жизни! <…> Да, жизнь, и — проповедь! <…> Я иду проповедовать, я хочу проповедовать, — что? Истину, ибо я видел её, видел своими глазами, видел всю её славу! <…> я видел истину, я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей. <…> Главное — люби других как себя, вот что главное, и это всё, больше ровно ничего не надо <…> А между тем ведь это только — старая истина, которую биллион раз повторяли и читали, да ведь не ужилась же! <…> Если только все захотят,