Верная Рука - Май Карл Фридрих

Вскоре после полудня мы заметили следы приблизительно двадцати конных, которые пришли с северо-запада и, казалось, также направлялись к Стремительному ручью. По следам было видно, что лошади — подкованные, и это обстоятельство плюс то, в каком хаотичном порядке они двигались, позволяло предположить, что всадники были белыми людьми. Мы отправились по их следам, хотя они уводили нас несколько от того направления, которое нужно было нам самим. Но на Диком Западе не выяснить, кому принадлежит встретившийся в пути след, — непростительная небрежность, здесь человек всегда должен знать, чего он может ожидать от другого.

То, что они шли к горам, само собой разумелось: в то -время очень много говорилось о встречающихся там довольно значительных месторождениях золота и еще более крупных — серебра. Вероятнее всего, это были следы одной из расплодившихся, как грибы, в последнее время групп авантюристов, которые собираются, едва услышав подобные слухи, а затем так же быстро расходятся. В эти не то шайки бандитов, не то артели золотодобытчиков стекаются самые отчаянные и бессовестные бродяги, которые хотят от жизни всего и сразу, но, конечно же, не умеют ничего добиваться.

Следы были, по крайней мере, пятичасовой давности. Таким образом, у нас были все основания полагать, что сегодня мы с этими людьми не встретимся. Мы следовали за ними без опасений, пока не дошли до того места, где они останавливались. Множество выброшенных ими консервных банок говорило о том, что здесь они отдыхали примерно в полдень. Мы спешились, чтобы тщательно осмотреть место, но не нашли ничего, что бы дало повод для беспокойства.

Дик Хаммердал поднял бутылку, поднес ее к свету и, обнаружив, что в ней остался еще глоток, отправил его в рот. Но быстро отбросил бутылку. Скривившись и сплюнув, он с отвращением сказал:

— Фу ты! Вода, затхлая, старая, теплая вода! А я-то думал, что нашел глоток старого доброго бренди. Это не могли быть джентльмены! Кто таскает с собой бутылку с одной водой, того я презираю — я, нормальный мужчина! Ты тоже так думаешь, Пит Холберс, старый енот?

— Хм, — проворчал долговязый. — Если ты ожидал найти выпивку, то я от души тебя жалею! Ты, значит, думал, что здесь, на Западе, кто-то способен подложить тебе под нос полную бутылочку бренди?

— Полную или пустую — какая разница, если бы в ней с самого начала был бренди. Но вода! Подсовывать ее мне — это же просто мерзко!

Люди умные потому таковыми и слывут, что, хотя и не всегда, но чаще всего все же избегают того, чтобы делать глупости. А мы? О других я умолчу, но то, что и Виннету, и я не осмотрели с самого начала эту бутылку — с нашей стороны было непростительной глупостью. О пустых консервных банках, в общем-то, сказать нечего, но бутылка должна была привлечь наше внимание. Ее таскали с собой не ради бренди, она была флягой, которую наполнили и положили в седельную сумку, чтобы, когда поблизости не окажется реки, утолить жажду. На Диком Западе в то время бутылки, конечно, не были диковинкой, но их все же не выбрасывали, а поднимали. Безусловно, и эта была не выброшена за ненадобностью, а просто забыта. Это и сурку понятно. Когда хозяин заметит пропажу и вернется, чтобы забрать бутылку, он обнаружит и нас. Вот о чем следовало подумать и чего мы не сделали. Сейчас я могу только отругать себя за тогдашнюю невнимательность. Ее последствия, конечно, не заставили себя ждать.

Люди стояли на этом месте около двух часов, и было это часа два назад. Мы шли по их следам вперед еще, может быть, полчаса по заросшей травой прерии, пока на горизонте с обеих сторон не показались кусты, а справа за ними — залесенная возвышенность, предгорье Сэндитолс, за которым поблескивала река. К ней мы и собирались выйти. Виннету указал на возвышенность и сказал:

— Когда придет время разбивать лагерь, мы должны быть там, за горой. Мой брат пойдет за мной! — И он направился вверх.

— А эти следы? — спросил я. — Мы что, оставим их?

— Сегодня — да. Но завтра, я уверен, мы увидим их снова.

Его расчет был бы верен, не соверши мы промашки с бутылкой. Ничего не подозревая, ни о чем не догадываясь, мы стремились поскорее достигнуть рокового для нас лагеря.

Дальше мы продвигались сквозь кусты и через час достигли горы, за которой начиналась целая горная цепь. Апач скакал первым, а мы — за ним и к вечеру оказались в широкой, полого поднимающейся долине, посреди которой блестело озерцо. Над его поверхностью играли бесчисленные маленькие рыбки. Вокруг росли тенистые деревья, порознь или группками, а на противоположном берегу озерца мы разглядели сквозь заросли нагромождения камней, которые издалека казались руинами древнего города.

— Мне кажется, это и есть тот самый лагерь, — сказал Виннету. — Здесь мы будем в безопасности от любого нападения, если выставим караул при входе в долину.

Он был, как всегда, прав. Едва ли где-нибудь поблизости можно было найти другое место, более подходящее для безопасной стоянки. Парадокс, но самые, на первый взгляд, спокойные и удобные места очень часто таят в себе нечто коварное — это известно любому вестмену, а мы об этом тогда так легкомысленно забыли, за что и были наказаны.

Но этот урок жизнь преподала нам немного позже, а пока мы скакали по мягкой земле, которая почти полностью скрадывала цокот копыт, друг за другом, вдоль озерца. Вдруг Виннету, ехавший во главе отряда, резко остановился и поднял палец, требуя молчания. Он прислушался.

Мы последовали его примеру. С противоположной от нас стороны каменной гряды доносились какие-то звуки. С расстояния, на котором мы от нее находились, они были едва слышны… Апач спешился и подал мне знак сделать то же самое. Мы оставили лошадей своим спутникам и начали медленно подкрадываться к камням. Чем ближе мы подползали, тем отчетливей становились эти звуки. Высокий мужской тенор или же очень низкий женский альт на одном из индейских языков пел медленную и жалобную песню. Ее нельзя было назвать индейской, но в то же время она и не обладала мелодией в нашем понимании, краснокожий исполнитель добивался чего-то среднего: мелодия бледнолицых окрашивалась языком и манерой петь индейцев. Я мог побиться об заклад, что поющий, он или она, и слова и мелодию выдумал сам. Это была в общем весьма незамысловатая песенка, которая, однако, независимо от воли исполнителя, исходила из его души и иногда отчего-то замирала так же загадочно, как и начиналась снова.

Мы подползли еще ближе и взглянули через узкую щель в большом камне.

— Уфф, уфф! — сказал Виннету неожиданно — почти в полный голос.

— Уфф, уфф! — сказал я тоже, потому что был удивлен не меньше его.

Совсем близко к камню, за которым мы затаились, сидел индеец, очень похожий на… Виннету, вождя апачей!

Его голова была непокрыта. У него были такие же, как у Виннету, длинные темные волосы, заплетенные в косу, спускавшуюся до самой земли. Охотничий костюм его был из кожи, а ноги обуты в мокасины. Вокруг пояса индеец повязал пестрое одеяло, поверх которого, кроме ножа, не было видно никакого оружия. Рядом с ним на земле лежала двустволка. На дереве при помощи шнурков и ремней были развешаны различные вещи, но ни одна из них не могла бы принадлежать шаману.

Этот индеец был старше апача, но и теперь можно было заметить, что когда-то он определенно слыл красавцем. Черты его лица казались строгими и серьезными, но было в нем нечто, что невольно наводило наши мысли на сравнение его облика с обликом… нежной, женственной скво. Мне уже не казалось, что этот краснокожий напоминает Виннету, меня вдруг непонятно почему охватило чувство, описать которое сложно, почти невозможно. Я столкнулся с какой-то загадкой, ускользающим, завуалированным образом, и за эту вуаль заглянуть было никак нельзя.

Краснокожий все еще пел вполголоса. Но как странно соединялась эта тихая, чувственная песня с его смелым, волевым лицом! Как могла жесткая, неумолимая складка этих полных губ сочетаться с необычайно мягким и теплым блеском его глаз, глаз, относительно которых я могу утверждать, что они были совершенно черными, хотя, как известно, черных в полном смысле этого слова глаз просто не существует. Этот краснокожий явно не тот, кем хотел казаться, но догадаться о том, кто он на самом деле, было никак невозможно! Видел ли я его когда-нибудь раньше? — спросил я себя. Или ни разу, или сто раз! Он был для меня загадкой, но почему — этого я тогда, конечно, объяснить никак не мог.