Одержимый - Владимир Санин

– Красиво говорит, – с уважением сказал Кудрейко. – Сразу видать интеллигентного человека.

– Теория, – отмахнулся Ерофеев. – Кто в такой ветер полезет на мачту? Самоубийство.

– Во-первых, – возразил Никита, – хорошо подготовленный матрос в состоянии это сделать. А во-вторых, нужно выходить из шторма, пока… не поздно.

– Ну хорошо, выйдем, – угрюмо согласился Ерофеев. – А дальше что?

– А дальше вам и карты в руки: определяйте вес льда, как и где он нарастает и прочее, – ответил Никита.

– Ну определяли, а дальше?

– Снова выйдем в море, продолжим эксперимент.

– А чего его продолжать, если мы от него убегаем? – пытал Ерофеев. – Нет, брат Никита, тут что-то не склеивается… Я тоже не в восторге от личности Чернышева, но котелок у него варит.

– Никита, будь добр, чаю, – входя, попросил Корсаков. – Или, еще лучше, крепкого кофе. Зря ушли, Митя, затаились бы в уголке. Вам было бы интересно понаблюдать за любопытным явлением: толщина льда явно возрастает по направлению от носовой оконечности к надстройке, это видно на глаз.

– Из-за дифферента на корму? – предположил Никита.

– И седловатости палубы, – добавил Корсаков. – Можно сделать предварительный вывод, что это явление приводит к дополнительному увеличению осадки судна носом и, следовательно, к увеличению интенсивности забрызгивания. Чрезвычайно важно будет замерить толщину и вес льда.

– Мы здесь спорили, Виктор Сергеич, – сказал я, – правомерно ли продолжать эксперимент в такой шторм.

Никита негромко выругался: покачнувшись, он выплеснул кипяток из термоса мимо кружки на скатерть.

– Да, очень важно замерить, – с сожалением взглянув на пустой термос, повторил Корсаков. – Между прочим, части надстроек, над которыми колдовал Илья Михайлович, все-таки обледенели… Павел Георгиевич, на ваш вопрос ответить затрудняюсь, на мостике командует капитан. Могу только сказать, что при испытаниях на модели такое пропорциональное количество льда уже вызывало опасность оверкиля – но то модель… Спасибо за кофе, Никита. Ну, не огорчайся.

Корсаков поднялся и вышел, Никита удрученно сунул пустой термос в кронштейн.

– Напоил шефа, – с насмешкой сказал Ерофеев. – За такое из аспирантуры можно вылететь вверх тормашками.

– Вверх тормашками… – Никита зашлепал губами. – Не у Гегеля вычитали, коллега? Не волнуйтесь за меня: для моего шефа научные интересы выше гастрономических…

Никита говорил рассеянно, он будто к чему-то прислушивался, от него исходило какое-то беспокойство.

– Вы ничего не чувствуете? – спросил он. Мы, все четверо, замерли и напрягли внимание. Через покрытые наледью иллюминаторы ничего не было видно. Судно скрипело, его подбрасывало вверх и швыряло вниз. Все, казалось бы, как полчаса назад, но что-то в поведении судна неуловимо изменилось, а что – я понять не мог.

– Плавная качка, – чужим голосом сказал Никита.

– Пугаете? – без улыбки спросил Ерофеев.

Никита не ответил, но я увидел, что он сильно взволнован, и его волнение передалось мне. Плавной и продолжительной качкой судно предупреждает о том, что его центр тяжести переместился вверх и остойчивость на пределе – это я знал.

– Никакая она не плавная, – словно убеждая самого себя, сказал Ерофеев.

– Обыкновенная. Судно резко положило на левый борт. Нас с Никитой выбросило на стол, а Ерофеев и Кудрейко вместе с креслами полетели на переборку. Через несколько очень долгих секунд «Дежнев» выпрямился. Из коридора донеслась топот ног и чьи-то крики.

– Может, и обыкновенная, – сказал Никита. Он шарил рукой по столу в поисках очков и был очень бледен. – Но из шторма нужно выходить.

Рассудив, что наиточнейшую информацию я могу получить лишь на мостике (ну в крайнем случае наорут и выпрут), я опрометью бросился туда. К моему удивлению, там было спокойно: то ли мы, как упрекал меня Никита, и в самом деле перепугались от незнания, то ли пребывание на командном пункте обязывало находившихся там людей к самообладанию, но переговаривались они по-прежнему тихо и немногословно. На меня внимания никто не обратил. Я пристроился в углу рубки у очищенного от наморози окна и уткнулся взглядом в необычно толстую, сплошь обледеневшую мачту. Мне показалось, что впереди мелькают какие-то огни, и, не выдержав, я шепотом спросил об этом у Лыкова.

– Входим в бухту Вознесенскую, – неожиданно громко ответил он. – Васютин дежурному морской инспекции нажаловался, сукин сын, ЦУ десять минут назад получили.

В голосе Лыкова, однако, я не уловил и тени осуждения – старпом явно «играл на публику». И, как тут же выяснилось, играл напрасно.

– Не вводи в заблуждение корреспондента, – послышался из темноты голое Чернышева. – Я задолго до ЦУ перетрусил, пятьдесят минут как идем к бухте. Успокоился, Паша?

– А я и не волновался! – с вызовом соврал я. – Разве что чуть-чуть, когда «Дежнев» «задумался». У вас здесь никто не ушибся?

– С чего это? – удивился Лыков.

– Как с чего? У нас от крена все попадали, Ерофеев палец вывихнул.

– Архипыч, у нас был крен? – спросил Лыков.

– Это тебе приснилось, Паша, – проскрипел Чернышев. – На спине спал небось.

– С креном на левое ухо, – добавил Корсаков.

Все засмеялись. Только сейчас я заметил, что Корсаков прижимает к щеке окровавленный платок.

– Виктор Сергеич, я-то думал, что вы человек серьезный… – упрекнул я.

– Был, Павел Георгиевич. – Корсаков положил руку мне на плечо. – Особенно в тот момент, когда нас положило на борт. А теперь, простите великодушно, мне тоже хочется немного посмеяться.

Чернышев дает рекомендацию

Баландин ликовал зря: морская болезнь, от которой он так лихо открещивался, замучила его вконец. Когда мы пришвартовались и я спустился в каюту, Любовь Григорьевна заканчивала уборку и осунувшийся за часы невыразимых страданий Баландин смотрел на нее по-собачьи благодарными глазами.

– Вы так добры, мне, право, неудобно… – мямлил он.

– Неудобно брюки через голову надевать. – Любовь Григорьевна отжала тряпку в ведро. И ласково добавила: – Отдыхай, Жирафик, авось привыкнешь.

Она ушла. Баландин крякнул и испытующе на меня посмотрел.

– Прошлый раз вы, кажется, были зайчонком, – заметил я.

– Надеюсь, вы не думаете, Паша… – Бледное лицо Баландина окрасилось в свекольный цвет. – Милая, на редкость отзывчивая женщина, правда?

– Вам виднее.

– И очень сообразительная: представьте себе, за каких-нибудь двадцать минут вникла в основы химии полимеров!

– Да, в женщине это главное.

– Ну, вот… – Баландин сокрушенно махнул рукой, мечтательно, как мне показалось, вздохнул и вдруг спохватился: – Так что у нас делается?