Численник - Ольга Кучкина

«Температура выше потолка…»

Температура выше потолка,а потолок обрушивает стены,разруха подступает постепенно,и сутолока мусорно мелка.Испанка, кашель, горячо глазам,в висках и сердце серп и он же молот,и отчего-то нестерпимо молоди просишь потрепать по волосам.

Больница

Снизойдите, ритмы, с верхотуры,обнаружьте распростертый мелос,где звенело, и лилось, и пелось,как по нотным записям натуры.Повязали связки горловые,усекли и уплотнили голос,чтоб зачах и смолк певучий логос,шибанули точки болевые.Я тяну наверх худые руки,про себя молитву сотворяю,дверь ключом скрипичным отворяюв вышний дом, где возвращают звуки.

Молитва

Страх за ребенка животный —самая сильная страстьпосле страсти любовной,в какую нет сил не впасть.Господи, помилуй.Господи, помилуй.Господи, помилуй.

Сила ломит солому,бессилье молится мной:приему противу ломуобучи меня, Боже мой.Господи, помилуй.Господи, помилуй.Господи, помилуй.Ты Отче. Я мать. Вместемы победим зло.Ангел шепнет небесный:вот женщине повезло.

Господи, помилуй.

«Каблучки в коридоре – это идут за мной…»

Каблучки в коридоре – это идут за мной,и душа отлетает в область гнездовья страха,страх ночной сменяется на дневной,и сердечко стучит, как плененная птаха.В эту минуту бешеной скачки в кровии отрешенности от всего на светея прошу огромной всепоглощающей любви,как просят ее маленькие дети.

«Прямоугольник балкона…»

Прямоугольник балконадля вытянутой шеи и поклона,для хлорофилла и озонапоследнего и первого сезона.Вокруг все оттенки зеленого,от туманного до озонного,где лес рисунка фасонного,а воздух очертанья небосклонного.И насколько хватает глаза —раскинулось для экстазатакое любимое до отчаянья,что даже страшно сглазить случайно.Как девочка, взбежала деревняна горку, под которой деревья,и малая речка рядомдля любованья взглядом.

Стою и смотрю, ненасытная,рожденьем со всем этим слитная,и сумасшедшее пение птиц,и желтый шар из-под еловых спиц —как капля из-под ресниц.

Падает снег

Пластинки и призмы,кристаллы и иглы,частицы застылыеснежной крупы,спирали и гранулы,соцветья-созвездья,столбцы пустотелыенебесной толпы.

Слизнуть – и каплей холодана языке останется.Останется красавицей —коль рта не раскрывать.

«Качели между небом и землей …»

Качели между небом и землей —занятие, любимое ребенком, —оборотились в слое взрослом, тонкомневыбором, присыпанным золой.Меж жадностью и жаждою любви,меж голодом и холодом ответалежала тень того страстного лета,где, как вороны, пели соловьи.Несчастливы, когда причины нет,привычка жить, когда кругом причины,с настойчивостью дьявольской мужчиныи женщины бессилием вослед,качанье меж тщетой и суетой,навылет влет душа промежду суток,меж стульев двух напрасный промежуток,тире, тире и точка с запятой.В тот промежуток ухнула вся жизнь,в тот дикий, дивный и дурной проулок,что был назначен для моих прогулок,для жалких шуток.Жуток верх и низ.Доска и две веревки, два кольца,устройство детское для взмаха и размаха —посередине гойевская Маха,исчерпанная Богом до конца.

Барбра Стрейзанд

Озорная озонная Барбра, ну что ты опять завопила истошно,держалась я храбро, пока вдруг в секунду не сделалось тошно.Бессовестным криком любовным вспорола окрестностьи в ней воспарила —исчисленным трюком мне жилы и память в момент отворила.

«Перемещенье собак по улице…»

Перемещенье собак по улице:большая, поменьше, еще меньше, еще,совсем маленькая.Сперва побежали в одну сторону,ритмично перебирая ногами, словно кони,остановились и побежали обратно:большая, поменьше, еще меньше, еще,совсем маленькая.Теперь смотрят друг на другаи мотаются взад и вперед,как мальчишки:большой, поменьше, еще меньше, еще,совсем маленький.Я мотаюсь с ними (взглядом),как будто не старуха,а еще девочка.

«Слева залетает золотой шмель…»

Слева залетает золотой шмель.Справа посадка золотых огней.Не пила я вина. И это не хмель.Это просто мои семь дней.Запах пожарища как пейзаж.Музыка изнутри избороздила чело.Нахожу лицо свое все в слезах.И не понимаю – отчего.

Сад

Вот сада моего портрет:засыпан снегом, словно цветом,осыпан цветом, словно светом,он помнит тайны прошлых лет.Он смотрит, смотрит и молчит,и когда долгий снег не тает,и когда тает, зарастает,густым малинником трещит.Опять защелкал соловей,родная мне и саду птица,умолк, устал. Мне сладко спитсяв постели юности моей.Вишневый, яблоневый сон,приснившись, тянет ветки к лету,и ничего роднее нету,сад – однолюб, и он влюблен,он любит папы с мамой лик,и все, что с ними дальше было,и что дождем небесным смыло,он помнит, памятью велик.А этой странною весной,не выбравшись из снеговой напасти,из тяжести, подобной страсти,очнулся, раненный, больной.Две яблони, к стволу стволом,лежали, ветками мертвели,и – мертвый черный бурелом! —вдруг почки вновь зазеленели.

Прости меня, мой бедный сад,за одиночества гордыню,я так хочу опять назад,в твою зеленую гардину,когда до всех моих потерьи до всего, что с нами стало,моей любви недоставало.А впрочем так же, как теперь.Вот сада моего портрет:облитый светом, словно цветом,он знает все про то и это,я состою при нем сюжетом,пятном за рамой мой сюжет.

«Я хочу с тобой поговорить…»

Я хочу с тобой поговорить,через этот день пустой и длинный,через белых мух полет старинный,я хочу с тобой поговорить.

Расскажи мне, как мои дела,отчего-то жизнь моя немеет,и никто, кто возле, не умеетсделать то, что ты: чтоб ночь светла.

Отчего, как чеховский рояль,замкнута душа, как на засовы —день ли, год ли наступает новый,не поют регистры, как ни жаль.

Не разучен никакой дуэт,музыка молчок, пусты длинноты,где-то на полу пылятся ноты,никому до них и дела нет.

Я хочу с тобой поговорить,пожалеть, как странны стали люди,так, как ты, никто меня не любит,я хочу с тобой поговорить.

Объяснить тебе, какой ценойплачено за все, я не сумею,о тебе тебя спросить не смею,лишь одно: а ты еще со мной?Я теперь сама сильна, как страх,смех и грех, что в общем-то нелепо,помнишь, как я веровала слепои слабела у тебя в руках?

Я хочу с тобой поговорить,через этот реденький лесок,через этот старенький вальсок,я хочу с тобой поговорить.

«Был голос дарован для песен…»

Был голос дарован для песен,а песни звучали так редко.Пожалуй, я выскажусь резко:певец был почти неизвестен.

Копал огородные грядки,сажал огурцы и картошку,а пел для себя понемножку,когда были нервы в порядке.

И слушали пенье стрекозы,стрижи и остриженный ежик,соседка по случаю тоже,бежав от зачумленной прозы.Негромок, непрочен, невечен,не колокол, а колокольчик,разбрасывал песенный почеркна время, на вечер, на ветер.

Считаясь ни с кем и со всеми,где солнце встает и садится,небесные реяли птицы,небесное сеялось семя.

«Думала, как буду говорить ему это…»

Думала, как буду говорить ему этои плакать.Заплакала,думая, как буду говорить ему этои плакать.Говоря ему это,не плакала.Он заплакал,слушая,как я говорю ему это.

«Это золото – завтра прокисшая черная грязь…»

Это золото – завтра прокисшая черная грязь,а вчера зелень почек нагих и кудрявых:так случается эта земная вселенская смазь —вот вам даже не мысль, хотя в целом из здравых.Вот вам чувство, что режет острее ножа,когда содрана кожа, и боль сатанеет,и простая картинка, кровоток пережав,жахнет штукой, что Фауста Гете сильнее.

«Большие желанья, куда вы девались?…»

Большие желанья, куда вы девались?Куда улетели, большие деянья?Изодраны старые одеянья,нет новых готовых – и не одевались.Натурою голой, нутром обнаженнымввергаемся в изверга злые владенья,и нечем израненным в ходе паденьязавеситься душам, огнем обожженным.Низ истины вечной и верх обыденки,изнанка порыва, рванина издевки,изгрызены мысли, и мыши-полевкикругом торжествуют.И время – потемки.

«Он летал в 64-м…»