Лицо в зеркале - Дин Кунц

И к тому времени, когда трубка вернулась бы к Призрачному отцу, репортер из «Энтетейнмент уикли» написал бы уже половину статьи о телефонном разговоре отца с сыном. Статью бы напечатали, переврав все

факты, выставив Фрика или хныкающим идиотом, или избалованным папенькиным сынком.

Хуже того, трубку телефона Призрачного отца могла взять какая-нибудь хихикающая молоденькая актриса, из тех, кого называли старлетками, еще мало чего умеющая на съемочной площадке, но много — в других местах. Такое случалось многократно. Имя Фрик развеселило бы ее, но, впрочем, этих девиц веселило решительно все. За прошедшие годы он разговаривал с десятками, может, и сотнями старлеток, и все они напоминали ему початки с одного кукурузного поля, будто какой-то фермер в Айове выращивал их, а потом вагонами отправлял в Голливуд.

Фрик не мог позвонить Номинальной матери, Фредди Найлендер, потому что она находилось в каком-то далеком и сказочном месте, вроде Монте-Карло, восхищая окружающих своим великолепием. И телефона, по которому он мог напрямую связаться с ней, у него не было.

От миссис Макби, в паре со своим довеском мистером Макби, он видел только хорошее. Они всегда учитывали его интересы.

Тем не менее Фрику не хотелось в таком деле обращаться к ним. Мистер Макби был несколько… глуповат, миссис Макби — всезнающей, всевидящей, жуткой женщиной, чьи высказанные ровным голосом слова и даже неодобрительный взгляд могли вызвать у ее подчиненных серьезное внутреннее кровотечение.

Мистер и миссис Макби были in loco parentis. На латинском этим юридическим термином называли тех, кто выполнял роль родителей Фрика на период отсутствия настоящих родителей, то есть постоянно.

Впервые услышав термин in loco parentis, Фрик решил, что его родители — сумасшедшие[23].

Чета Макби, однако, досталась Призрачному отцу имеете с домом, они жили здесь задолго до того, как отец его купил. Фрик полагал, что Палаццо Роспо, как самому месту, так и его традициям, Макби верны куда в большей степени, чем кому-либо из персонала или членов семьи.

Мистер Баптист, веселый повар, был дружелюбным знакомым, но никак не другом, и уж точно не доверенным лицом.

Мистер Хэчетт, вызывающий страх и, возможно, безумный шеф-повар, не принадлежал к тем людям, к которым кто-либо мог обратиться в час беды, за исключением разве что Сатаны. Владыка ада наверняка прислушался бы к советам повара.

Фрик всякий раз тщательно планировал визит на кухню, чтобы не столкнуться с мистером Хэчеттом. Чеснок не отпугивал шефа, поскольку тот любил чеснок, но крест, приложенный к его плоти, наверняка привел бы к тому, что он вспыхнул бы ярким пламенем или улетел, обратившись в летучую мышь[24].

Существовала немалая вероятность того, что шеф-повар и являл собой ту самую опасность, о которой говорил Таинственный абонент.

Если уж на то пошло, любой из двадцати пяти наемных работников поместья мог быть жаждущим крови убийцей, скрывающим свою сущность за улыбающейся маской. И прячущим за пазухой топор, заточку, удавку.

Может, все двадцать пять были убийцами, выжидающими своего часа. Может, очередное полнолуние вызовет у них приступ безумия, и они одновременно сбросят маски, проявят переполняющую их жажду крови, набросятся на всех и друг на друга с пистолетами, мясницкими тесаками, высокоскоростными кухонными комбайнами.

Если ты не знаешь всей правды о том, что думают о тебе твои собственные отец и мать, если ты не можешь знать наверняка, кто они и что творится у них в голове, как можно быть хоть в чем-то уверенным, если речь идет о людях, которые тебе даже не близки?

Фрик, правда, полагал, что мистер Трумэн — не психопат, готовый разрезать всех и вся бензопилой. В конце концов, мистер Трумэн служил в полиции.

А кроме того, чувствовалось, что мистер Трумэн — человек правильный. Фрик не знал, как выразить это словами, но понимал, что на мистера Трумэна можно положиться. Когда он входил в комнату, его присутствие ощущалось сразу же. Когда говорил с тобой, ты видел, что он тебя слушает.

Второго такого Фрику встретить пока не довелось.

И тем не менее о Таинственном абоненте и необходимости найти убежище он не собирался рассказывать даже мистеру Трумэну.

Во-первых, боялся, что ему не поверят. Мальчишки его возраста частенько сочиняли всякие небылицы. Фрик — нет. Но другие сочиняли. Фрик не хотел, чтобы мистер Трумэн принял его за лгунишку.

Не хотел он, чтобы мистер Трумэн решил, что он — трусохвост, который боится собственной тени.

Никто бы не поверил, что Фрик мог более двадцати раз спасти мир, хотя верили, что именно столько раз спасал мир его отец, но Фрик не хотел, чтобы его принимали за ребенка. Особенно мистер Трумэн.

А потом ему нравилось, что у него есть секрет. Такое сокровище — не чета электрическим поездам.

Он всматривался в мокрый день, возможно, в надежде увидеть злодея, крадущегося к дому под прикрытием пелены дождя и тумана.

После того, как в квартире Таинственного абонента раздалось не меньше сотни звонков, а трубку все не снимали, Фрик вернулся к телефонному аппарату и отключил автодозвон.

Ему хватало и других забот. Пришла пора начинать подготовку.

Надвигалась беда. Фрик собирался приложить все силы, чтобы встретить ее во всеоружии, поприветствовать, а потом победить.

Глава 19

Укрывшись под черным зонтом, Этан Трумэн шел по травяной мостовой авеню могил. Каждый шаг по пропитанному водой дерну сопровождался чавканьем.

Гигантские, с поникшими кронами кедры скорбели

в этот день плача, птицы, словно поднявшиеся из могил души, шебуршали на ветвях, когда он проходил достаточно близко, чтобы потревожить их.

Насколько мог судить Этан, по этим полям смерти он шагал в гордом одиночестве. Уважение любимым и ушедшим воздают в солнечные дни, с воспоминаниями такими же благостными, как и погода. Никто не приходит на кладбище в дождь и ветер.

Никто, кроме копа с туго закрученной пружиной любопытства, родившегося с ненасытным желанием узнать правду. Часовой механизм его сердца и души, спроектированный судьбой и дарованный при рождении, заставлял Этана следовать в направлении, указанном интуицией и логикой.

В данном случае интуицией, логикой и страхом.

Интуиция подсказывала, что он в этот день не будет первым визитером этого бастиона смерти, что его ждет тревожное открытие, пусть пока он и не мог сказать, какое именно.

Надгробные камни из неподвластному времени гранита, мавзолеи в пятнах лишайника, мемориальные колонны и обелиски на этом кладбище отсутствовали. Бронзовые таблички на постаментах из светлого фанита на могилах едва виднелись из травы. Издали кладбище могло показаться обычной парковой лужайкой.

Яркая и незаурядная при жизни, Ханна напоминала о себе такой же бронзовой табличкой, что и тысячи других, кто покоился на этих полях.

Этан приходил сюда шесть или семь раз в год, в том числе и под Рождество. И обязательно в день их свадьбы.

Он не знал, почему появляется здесь так часто. Не Ханна лежала в этой земле, только ее кости. Она жила в его сердце, навечно оставшись с ним.

Иногда он приходил сюда не для того, чтобы вспомнить ее, она оставалась незабвенной, но чтобы взглянуть на пока пустующий соседний участок, на гранитный постамент, где в известный только судьбе день появится бронзовая табличка с его именем.

В тридцать семь лет он не призывал смерть и не считал, что жизнь для него кончена. Тем не менее и через пять лет после смерти Ханны Этан чувствовал, что какая-то его часть умерла вместе с ней.

Двенадцать лет, прожитых вместе, они тянули с детьми. Считали себя молодыми. Полагали, что спешить некуда.

Никто не ожидал, что у цветущей, прекрасной, тридцатидвухлетней женщины обнаружат скоротечный рак, который свел ее в могилу четырьмя месяцами позже. Злокачественная опухоль убила не только се, но и их детей, и их внуков.

Так что в каком-то смысле Этан умер вместе с ней: Этан, который мог стать любящим отцом для рожденных ею детей, Этан, который мог бы наслаждаться радостью общения с нею. Этан, который мечтал о том, как будет жить и стареть рядом с Ханной.

Возможно, он бы не удивился, обнаружив, что ее могила вскрыта, пуста.

И пусть могилу не ограбили, увиденное также не стало для него сюрпризом.

У гранитного постамента с бронзовой табличкой лежали две дюжины роз с длинными стеблями. В цветочном магазине бутоны и верхнюю часть стеблей прикрыли конусом из жесткого целлофана, который предохранял их от нескончаемого дождя.

Это были гибридные чайные розы, золотисто-красные, сорт назывался «Бродвей». Из тех роз, что любила и выращивала Ханна. «Бродвей» всегда ходил у нее в фаворитах.

Этан медленно повернулся на триста шестьдесят градусов, оглядывая кладбище. Ни единого человека на окружавших зеленых акрах.