Статский советник - Валерий Пылаев

времени у меня не и было. Где-то над головой трещали усталые шпангоуты и гудел ветер в ошметках обшивки дирижабля — но теперь к этим звукам примешивались другие. Лай собак и крики. Короткие приказы, похожие на сердитое воронье карканье. Я пока еще не мог разобрать издалека слова чужой речи — но саму речь, конечно же, узнал.

Немецкая.

К поверженному “Петру Великому” со стороны хвоста подходили солдаты. Вряд ли меньше пары десятков — слабый отряд на поиски сильных Одаренных бы точно не отправили. И уж тем более вряд ли немцы шли сюда поинтересоваться моим здоровьем и пригласить на сытный ужин.

Выругавшись, я поднялся на ноги и кое-как заковылял, убираясь подальше от дирижабля. Похоже, при падении еще и рванули топливные баки — горящие обломки валялись на сотню-другую метров вокруг, но укрыться в траве не мешали, а повисшая над полем пелена дыма и вовсе была мне скорее на руку. Отбитые ребра нещадно ныли при каждом шаге, но я упрямо волочился, пока не отыскал достаточно раскидистый куст, за которым можно было хотя бы перевести дух. Плюхнувшись на землю, я осторожно раздвинул ветви и принялся наблюдать.

Немцы вопили, топали и звенели оружием, и все равно появились из дыма неожиданно. Вынырнули в паре десятков шагов и двинулись дальше — к счастью, не в мою сторону. Так близко, что я мог без труда разглядеть их каски и серую полевую форму до мельчайших деталей. Все: портупею, знаки на лацканах, нашивки… чуть ли не гордых кайзеровских орлов на пуговицах.

Солдаты с плечистым офицером во главе шли цепью: как положено — неторопливо, с винтовками наизготовку. Один повернулся и посмотрел прямо на меня. Пялился несколько секунд, за которые я успел нашарить под пиджаком “парабеллум” и вцепиться в ребристую рукоять так, что заболели пальцы.

Не заметил — но все равно расклад получался так себе: пистолет без запасного магазина, жалкие остатки родовой магии и две чудом уцелевшие руки. Против целого отряда с собаками и наверняка еще и парой-тройкой Одаренных чинов. Я насчитал полтора десятка немцев, но за ними из пелены дыма шагали следующие. Солдаты навреняка обходили “Петра Великого” с обеих сторон. Искали выживших, но, судя по звукам, пока еще никого не нашли. То ли из всех пассажиров и команды уцелел я один, то ли остальные лежали без сознания, то ли…

Мои мрачные размышления прервал женский крик. Сдавленный и негромкий, хоть раздался он не так уж и далеко — откуда-то со стороны гондолы. Разглядеть я толком ничего не мог — мешал густой дым — зато узнал голос Гижицкой. Ее сиятельство ругалась и, похоже, еще и закатала кому-то звонкую пощечину — значит, пребывала в достаточно добром здравии. Вряд ли ей угрожало что-то серьезнее плена. А мне определенно стоило отсидеться за уютным кустом, восстановить силы и не геройствовать без надобности.

Никаких иллюзий на счет собственной способности в одиночку перебить чуть ли не роту вооруженных до зубов солдат у меня, разумеется, не было.

Нет.

Ни в коем случае.

— Да твою ж… матушку, Горчаков, — тоскливо выдохнул я.

И, скрючившись в три погибели, заковылял на шум. Ветер дул в спину и все еще нагонял дым, так что собаки вряд ли бы меня почуяли — но какой-нибудь солдат вполне мог оказаться достаточно глазастым, чтобы заметить колыхание травы и разглядеть среди густой зелени мою спину.

И все же пока что все шло хорошо: я удачно проскочил вторую цепь немцев, разминувшись с крайним буквально на десяток шагов — и направился дальше. Гижицкая больше не кричала, но зато и дым на отдалении от “Петра Великого” понемногу рассеивался — и я кое-как разглядел мелькавшую впереди белую блузку. А за ней и саму графиню, и ее конвоиров.

Гижицкую вели трое: парочка похожих, как близнецы, высоких молодых парней и третий — чуть пониже и заметно потолще. Скорее всего, офицер с “глушилкой”… а может и без нее — сил сопротивляться у пленницы явно не осталось никаких. Графиня истратила все на крики, и теперь покорно плелась между двух солдат, едва переставляя ноги.

Несколько минут я крался за ними, постепенно нагоняя и забирая чуть вправо, где траву еще не успели затоптать. Пока не увидел в сотне метров впереди машины — крыши, возвышавшиеся над полем, и знак.

Значит, дорога уже близко. А возле нее наверняка пасется еще десяток немцев, если не больше.

И шанса лучше уже не будет.

Толком не соображая, что делаю, я ускорил шаг, на ходу собирая все доступные крохи родовой магии. Ее отчаянно не хватало — только на Ход или что-нибудь способное хоть немного унять боль и шум в голове. И я свой выбор сделал.

В висках и отбитой спине стрельнуло так, что я едва не рухнул — зато теперь измученное тело двигалось куда быстрее. Я следовал за солдатами, пригибаясь и стараясь ступать неслышно, и когда между нами оставалось уже всего несколько шагов — прыгнул.

Офицер не успел обернуться. Наверное, он вообще не понял, что произошло — до того самого момента, как рукоять “парабеллума” врезалась ему в висок. Хруст треснувшей кости еще отдавался в локте — а я уже уже двигался дальше. Схватил за плечо шагавшего справа от Гижицкой конвоира и дернул на себя.

Парень оказался не из задохликов: плечистый, мощный и тяжелее меня килограмм на двадцать — развернуть его толком не вышло. Пришлось бить, как попало: снизу вверх, под челюсть затвором пистолета. Удар получился чуть смазанный, зато сильный. Зубы клацнули так, что слышно было, наверное, даже у “Петра Великого”, а “парабеллум” больно рванул запястье и отлетел куда-то в сторону.

И это меня в каком-то смысле выручило, когда третий конвоир швырнул Гижицкую на землю и сдернул с плеча винтовку. Будь в руках оружие, я непременно всадил бы в парня пару пуль, поставив на уши всех солдат в округе — а так пришлось импровизировать. Коротко выдохнув, я шагнул вбок, перехватил уже нацеленный в меня ствол и рванул на себя, одновременно выбрасывая вперед локоть.

Удар пришелся точно в зубы, и конвоир рухнул, как подкошенный. Крикнуть у него так и не вышло, а неразборчивое мычание я быстро оборвал, впечатав бедняге в горло приклад его же собственной винтовки.

— Вы в порядке? — негромко поинтересовался я, протягивая руку.

То ли от страха, то ли от самой обычной усталости Гижицкая не произнесла ни слова — только отчаянно закивала. Вид у нее был, конечно, помятый, но