И белые, и черные бегуны, или Когда оттают мамонты - Алексей Чертков

В такие минуты Гулидов вспоминал своё детство, кривые улочки со скособоченными домишками, ватагу поселковой шпаны с самодельными деревянными мечами и полукруглыми щитами из фанерных бочек, в которых сюда поставляли то ли масло, то ли маргарин, отчего их «воинское» облачение источало приятный запах молока и жира. Отчаянные стычки не на жизнь, а на смерть с такими же, как он, оборванцами с других улиц превращались в настоящие сражения. Разбитые носы, ободранные коленки, бесчисленные синяки и ссадины, здоровенные занозы – всего лишь малая толика неприятностей, подстерегавших пацанов в их дворовых разборках. Но ни щекочущий нос запах пыли, поднятой на всю улицу, ни едкий запах карбита, который они гасили у кладбища, ни взорванные баллончики из-под аэрозолей или шумные фейерверки разрывающегося в костре шифера не могли заглушить того запаха маргарина и жира, пропитавшего склеенную фанеру самодельного щита из половинки бочки. Он не мог спасти от всех неприятных неожиданностей, случавшихся в драке, – находились мальцы и попроворнее его, – он служил большему. От отчаяния и бессилия ты не мог уже больше противостоять превосходящей ватаге противника и в какой-то момент был готов признать себя побеждённым, но, уткнувшись в щит, вдохнув дивного аромата, напоминавшего запах грудного молока, находил в себе силы вновь лупить раздолбленным мечом по головам и доспехам своих сегодняшних врагов.

«Юность Дон Кихота», Константин Шаханов

Вот сюда, в своё детство, и решил вернуться Гулидов после неприятного разговора в гостинице. Какие-то смутные воспоминания влекли его в родные места. Здесь уже не осталось никого из близких, так, одни дальние родственники. Приходил в ветхость брошенный дедовский дом. Но какое-то нестерпимо щемящее чувство подталкивало его вновь окунуться в воспоминания и восстановить картинки своей жизни здесь, на краю Ойкумены.

Нижние Кресты. Странное название для посёлка, но звучит оно ничуть не причудливей иных российских селений, а для колымских мест как-то даже и символично. В одночасье в двух семьях случилось несчастье: у Алексея Захаровича умерла жена, и Евдокия Николаевна осталась без кормильца. Тут они и решили объединиться. Выгода была обоюдная. На руках у бухгалтера осталось двое сыновей, дочь, у вдовы – три дочери и два сына. Восемь детей – беспокойное хозяйство. Была ли там любовь или ещё какая иная химическая реакция – про то сейчас доподлинно неизвестно. Только так, большим семейством сподручней было вести хозяйство и растить отпрысков.

Родительский дом две семьи строили, что называется, всем миром. И старые, и малые пытались внести посильную помощь: где доску подержать, где двуручную пилу немного по брёвнам повозить – на долгую работу сил у молодёжи не хватало, где строительный мусор – щепки да обрубки – для печки насобирать. Дом удался на славу: просторный и светлый. В сенях разместили курятник, здесь же сушились наколотые дрова, снесённые из сарая. С северной стороны дома для коровы-любимицы пристроили хотон. Бодливая и глазастая Майка, казалось, только и делала, что мирно жевала желтовато-серое сено. Она утыкалась в знак приветствия своим влажным бледно-сиреневым носом в каждого, кто решался её навестить. О, в хотоне стоял опьяняющий запах – ароматная настойка из перепревшего сена, остатков коровьих лепёшек, пролитого молока, запаха шкуры животного, оттенённого её чистым дыханием. Если зайти сюда с мороза, то чистый студёный воздух лишь на мгновение делал робкую попытку посоревноваться в стойкости с этим специфическим концентратом. Потом же позорно сдавался на милость Майкиному духу и обаянию. Ещё несколько секунд хотон пребывал в таинственной воздушной завесе – борьбе двух атмосферных фронтов. Затем туман рассеивался, и сквозь остатки разбросанной соломы обнажались скользкие половицы и появлялись округлые бока скотины. Самая причудливая деталь, а вернее, устройство у этой животины не рога, не глаза-озёра, а вымя! Это целый агрегат с сосками, живой, пульсирующий венами-жилками, тёплый на ощупь, огромный ровдужный пузырь, готовый вот-вот лопнуть.

Майка-кокетка. Корова понимает, зачем именно приходят к ней на свидание эти странные люди, укутанные в платки и шали, в драных на локтях телогрейках. Нет, не для того, чтобы выцедить молоко из её вымени всё до последней капельки. А для того, чтобы насладиться божественными нотами, образующимися в момент, когда первые, ослепительно белые струи начнут биться о стенки эмалированного ведра. О, это, скажу я вам, настоящая симфония! С великолепной прелюдией, томящимся ожиданием-наполнением, погружением в пузырьковый омут, процеживанием, испробыванием образовавшейся нежной молочной пенки… Благодарные глаза Майки будут провожать тебя долго-долго. Довольное мычание удовлетворённой коровы, освободившей своё вымя, словно заключительные аккорды в исполнении трубача-музыканта: «Му – му – бу – бу – му…». И так бесконечно звучит из детства этот Майкин раскидистый зов.

…Когда умерла бабушка, Гулидов почувствовал этот момент, хотя и находился на учёбе за несколько тысяч вёрст от родимого гнезда. Накануне ему приснилась Майка. Она глядела на него своими огромными глазами-озёрами, мутными от выступивших слёз. Корова облизывала свой влажный нос длинным языком, мотала рогатой головой из стороны в сторону, словно обмахивалась ушами, прогоняя надоедливых комаров, и куда-то звала.

У Гулидова была дурная привычка: когда он прилетал на побывку домой, никогда не предупреждал домашних о своём возвращении. Каждый раз он мысленно представлял себе, как неожиданно отворит дверь, чем приведёт в замешательство маму, младшего брата и бабушку. Но ни разу за все пять лет, что прилетал с учёбы на каникулы домой, ему так и не удалось произвести искомого эффекта. Мама всегда предугадывала его появление, как будто читала шкодливые мысли. Плохая привычка. Понял это, к сожалению, Гулидов сейчас, когда умерла бабушка. Маму с братом он перевёз в столицу. Дом на окраине посёлка, в котором семья прожила много лет, приходил в негодность: сорванные с петель двери, разбитые окна, разобранная кем-то завалинка, прохудившееся крыльцо.

Света в доме давно не было. Гулидов включил фонарик на своём мобильном телефоне. В небольшом лучике света попеременно появлялись и исчезали во тьме кусочки его родового жилища: крашеные половицы поскрипывали, куски ободранных обоев в цветочек, линолеума со стёртым рисунком выглядели сиротливо и убого, запачканные извёсткой или краской розетки удивлённо смотрели на него, чёрные патроны для электрических ламп на скрученных проводах покачивались от гулявшего в помещении ветра.

Он толкнул дверь в свою комнату, где многие годы прожил с бабушкой. Дверь на удивление отворилась легко, без постороннего скрипа. Следы от гвоздей на стене – тут висел потёртый красный с чёрным рисунком ковёр. А эта полоса от рассохшегося секретера, за которым он делал уроки. Напротив всегда стояла бабушкина кровать с грудой подушек. В углу напротив – полочка для икон, лампадки, огарки церковных свечей. Бабушка была очень религиозна. Храма в посёлке не было, поэтому она наказывала сыновьям и дочерям привозить из поездок на большую землю что-нибудь из церковной утвари. Те, правда, неохотно выполняли наказы старушки. Так они и жили вдвоём в дальней комнате. Гулидову нравилось засыпать под размеренный молитвенный шёпот бабули, смысл которого он не понимал, так как молитвы читались с использованием старославянских слов. Всё это было диковинно и необъяснимо, но отчего-то от этого мирного шёпота ему становилось легко и спокойно. Казалось, так будет всегда. В последние годы бабушка сильно болела: ныли натруженные руки, кости, из-за искривления позвоночника стал расти горб, с годами делавший её скрюченную фигурку всё ниже и ниже.

Гулидов был редким ребёнком, которому нравилось, когда бабушка в неизменном светлом платочке гладила его по голове. Как-то так случалось само собой, что, сидя рядом, он клал свой нечёсаный калган на её колени, и она потихоньку перебирала его курчавые волосы. Потом он долго ставил безуспешные эксперименты на своих детях, пытаясь гладить их по макушкам. Ни один его ребёнок так и не смирился с этим гулидовским желанием передать бабушкино обыкновение теребить родные головушки.

Детские воспоминания нахлынули на Гулидова с новой силой. Они готовы были полностью завладеть им, увлечь в далёкое близкое прошлое. Пора уходить. Гулидов бросил прощальный взгляд на каморку. И только сейчас понял, отчего он чувствовал в своей детской комнате некий дискомфорт: с бабушкиной полочки для икон на него смотрел портрет вождя всех народов генералиссимуса Сталина.

«Иконы забрали, а тебя, видишь, оставили», – сказал Гулидов портретному Сталину и повернул его изображением к стене. На оборотной стороне портрета ничего написано не было, только в правом нижнем уголке рамы было сделано небольшое углубление, как будто кто-то пытался её поддеть. Гулидов не придал этому значения. Он оставил обращённого к стене генералиссимуса взирать на остатки обоев и вышел в большую комнату. Ему вдруг почудилось, что в комнате, в которой он только что был, кто-то громко вздохнул. Потом скрипнула половица.