Брат и благодетель - Михаил Левитин

- Администрация приносит свои извинения, господин профессор, но, к сожалению, студентов будет немного, вина наша, не успели вовремя оповестить.

- Два человека будут? - улыбаясь, спросил Гудович.

- Что вы! Гораздо, гораздо больше.

- Вот и хорошо.

Последний раз перед дверью в аудиторию Нина придирчиво оглядела мужа и, убедившись, что она сделала для него, что могла, - вполне заштатный профессор Пенсильванского университета в купленной на распродаже коричневой куртке с бархатном воротником, с вельветовыми заплатами на локтях, разутюженный, чистый, - перекрестила и, спросив разрешения у провожатой, вошла вслед за ним, чтобы пристроиться с краю.

Студентов было немного, но не настолько, как их пугали, - человек семнадцать, трудно представить, что их могло оказаться больше: университет был старый, с маленькими уютными классами, важнее было остаться с каждым наедине, а не швырять громы и молнии на многочисленную аудиторию с высокой кафедры.

Окно на высоте третьего этажа, вероятно, выходило на ту же самую площадь, и можно было только догадываться, удачно ли идет у негров торговля. Но потому, как, на ходу болтая и продолжая есть клубнику из корзиночек, вошли еще человек пять, опаздывая, Нина поняла, что неплохо.

- Мы, - став спиной к кафедре, рыкнула дама с рыжим клубком на затылке, - приготовили вам сюрприз, администрации университета показалось, что в те дни, когда Соединенные Штаты и Советская Россия вступили в дипломатические отношения, неплохо было бы нашим студентам хоть что-нибудь узнать об истории этой великой страны, с которой нам теперь придется иметь дело. Нам повезло, что здесь в Америке живет известный русский историк, мистер Гудович, и по рекомендации наших добрых друзей и попечителей мы пригласили профессора Майкла Гудовича провести для нас цикл бесед на темы русской истории. Мне не известно, с чего профессор начнет, но я не сомневаюсь, что нам, живущим так далеко от этой страны, абсолютно все будет интересно. Поприветствуем профессора!

С каждой минутой Нина нервничала все больше, и, когда студенты начали хлопать крышками парт в знак приветствия и визжать, у нее разболелась голова.

"Черт бы их побрал! - подумала Нина. - Что за проклятая страна!"

Гудович постоял немного, дождался тишины, посмотрел на безмятежные физиономии, сошел с кафедры, прихватив с собой стул и уселся прямо на носу у аудитории, неспешно, как бы сам с собой заговорил.

Если бы Нина разбиралась немного в психологии, она бы поняла, что этот человек аудиторию любит, мало того, только в присутствии людей становится свободным, хуже всего, когда кто-то не нуждается в его мыслях, еще хуже, когда он остается с этими мыслями наедине.

Он начал с Романовых - не слишком издалека, с того времени, в котором аудитории этого молодого государства, уверенной, что ничего до них на земле не было, хоть что-то может оказаться понятным.

Сразу заговорил о Петре как о реформаторе, человеке, ориентирующемся прежде всего на Запад. Аудитория закивала головами: реформы - это понятно, реформы, но вот как он собирался в таком неторопливом и мягком тоне объяснить, что на пути огосударствливания должен был делать Петр со своим народом, Нина не представляла. Аудиторию легко можно было напугать варварством с обеих сторон - и царя, и подданных, но Гудович и не собирался пугать, обойдя борьбу и кровь, чтобы не оттолкнуть людей от темы, сразу перешел к путешествиям царя, когда тот под именем Петра Михайлова посетил европейские цивилизации инкогнито, и как государи, предупрежденные о его капризе, делали вид, что не знают, кто их великодержавный гость.

Аудитория очень смеялась, забыв о клубнике, подталкивая друг друга локтями от удовольствия. Нине даже обидно стало, что этим несмышленышам ее государство может показаться беззубым и хилым.

"Ненавижу!" - подумала Нина. Неприязнь к происходящему охватывала ее, ей показалось, что, устанавливая контакт с этими недоразвитыми людьми, он продает свою историю, свою родину, ее, Нину, себя наконец. Сердце ее требовало глубоких чувств и боли, а тут излагалась цепь анекдотов, излагалась глубоким человеком, который и сам, наверное, не очень сумел бы объяснить, зачем это делает: неужели ради того, чтобы утвердиться? Да черт с ним, этим заработком, если дети в аудитории так и останутся самонадеянными зелеными юнцами, благодушествуя в своей беспечной, преуспевающей стране, которой нечем гордиться и никогда не будет чем, - она бегает по замкнутому географическому колесу, как белка, в самоупоении.

Он рассказывал о сменах внутри династии, рассказывал все так же увлекательно и осторожно, стараясь не бросать их на острые рифы российской истории. Было ли это импровизацией или плодом долгих размышлений в те вечера, когда она приходила поздно, Нина не знала и знать не хотела, но ей хотелось возмущаться, свистеть, когда он рассказывал, как искала Екатерина Вторая поддержки своим реформам у офицеров гвардии, производя их в генералы, не объясняя, кем являлись эти офицеры, на что были способны, как упились прежде, чем удушить сначала одного царя, потом, через тридцать лет, пройдя покоями Михайловского замка, убили табакеркой его сына; как не цари, а эти самые пьяные офицеры назначали и свергали царей, удобных им и способствующих их обогащению.

Ей хотелось, чтобы эти дети испугались ее России, чтобы им стало страшно от того, с каким чудовищем вступили они в дипломатические отношения, чтобы боялись и трепетали, трепетали!

"Так он и со мной обходится! Острые углы обходит!" - подумала она и обиделась за себя и за Россию.

В ней проснулось помимо воли имперское сознание, хотелось громыхать и материться, а когда Гудович ничего не сказал о великой русской науке, о славном поморе Ломоносове, захотела вскочить и опозорить его перед всей аудиторией как лжесвидетеля, назвать трусом и невежей. Но он пел дальше, глядя прямо в глаза студентам, мягко и беззлобно вещал о таких делах, от которых. если говорить правду, с ума сойти было можно, но он не хотел сводить их с ума, он хотел очеловечить мир, успокоить, внести порядок, и в этот момент она поняла, почему разлюбила его, и сегодня же постарается сообщить ему об этом.

О победе русского оружия в наполеоновской эпопее он рассказывал почти вдохновенно, даже слегка примиряя с собой Нину, но, когда говорил о Народной воле, пытаясь оправдать преступников какими-то благородными побуждениями, Нина не слушала его больше, а думала о том, что через неделю они с Юрием Николаевичем будут уже в России, совсем не той, благополучной, о которой рассказывает ее уже теперь бывший муж, а в России, укушенной бешеной собакой большевизма, где каждый день опасен и интересен, потому что приближает к правде, а правда не в благополучии, а в крике души, постоянно разносящемся по всему миру, правда в пределе сил, в том, чтобы не изменять своей истории, какой бы она ни была, и Нина чувствовала себя способной на эту правду и готова была вместе с Ломоносовым тащить полотно железных дорог с востока на запад через всю страну, пока смерть их не остановит.

- И вот каким образом я оказался здесь, - закончил Гудович под ликующие крики аудитории, и Нина поняла, что объяснение его появления в Америке она пропустила, как и версию о двух последовавших одна за другой революциях.

- Прекрасно! - сказала она Гудовичу. - Я тебе низко кланяюсь, только когда будешь следующую лекцию читать, не пропускай подробности, детали, в них, мне кажется, самый сок.

- Конечно! - сказал Гудович. - Мне неловко перед тобой, но этих детей нельзя было оттолкнуть, они не приучены к страданиям, а что у нас есть, кроме страданий? Они вышли бы на солнце из университета и расхотели бы жить! Бог с ней, нашей правдой, если им вдруг расхочется жить!

- О! Мистер Гудович, о! - только и повторяла дама с рыжим пучком, дергая его за рукав. - Я доложу о вас ученому совету, вы будете иметь оглушительный успех в Америке, вы гениальный специалист. Вы знаете, миссис, что ваш муж - гений?

- О, да, - ответила Нина, багровея.

Дома, не дожидаясь, пока Андрюша вернется, она выложила ему все сразу и впечатление от лекции, и о том, что не любит, и о том, что ей все осточертело, что она уходит к Юрию Николаевичу, с которым давно близка, и через неделю они уезжают в Россию, дай Бог, чтобы навсегда.

Он молчал, вслушиваясь, пытаясь понять, что за словами, которые она выкрикивала, в чем его вина, молчание его было так полно, подкатывалось к ней, заполняло пространство, плескалось вокруг нее так кротко, что Нина махнула рукой и оборвала свои речи.

- Одним словом, я жила здесь без любви к Америке, без любви к тебе, честность моя в том, что я никогда от тебя этих чувств не скрывала, и какого черта ты меня притащил, скучно тебе стало, что ли, до сих пор не пойму, ты говорил мне что-то о просьбе брата, так вот, - начала она и тут же скомкала: - Брат тут ни при чем, мне показалось, это ваша прихоть, нет, чтоб завести новенькое, но вы не любите ничего нового, все должно остаться в неприкосновенности, вам Нину подавай! Что, хорошо развлеклись?