Каменное сердце - Пьер Пежю

В устах Ламара слово «романического» прозвучало ругательством. Мне хотелось заткнуть ему рот, но он продолжал: «То, что я называю, разумеется, только между нами, „принципом романического вымысла“, ведет к тому, что все рассказанное всегда может быть рассказано по-другому. Согласно этому принципу, не существует единого мира, симфонического и лучшего, чем другие, но существуют миллиарды и миллиарды миров, и каждый из них звучит какофонией! Это похоже на репетицию оркестра, у которого нет дирижера, а музыканты не знают, какую пьесу должны исполнять. К счастью, Лейбниц…»

Но тут Алиса, резко щелкнув клавишей, прервала эти загробные разглагольствования. Мы долго молчали, и за эти минуты я впал в глубокую задумчивость. Кошка мурлыкала. День угасал. Я снова видел, как Жюльетта раз за разом от меня уходит. Я слышал, как захлопывается за ней дверь. Раньше. Когда-то. Не так давно.

Я снова видел ее лицо, пленительную улыбку. Она умела быть прелестной, легкой, с нежными, мягкими движениями, а потом, в самый неожиданный момент, делалась жесткой, хмурой и даже некрасивой от злобы и раздражения. Эта очаровательная женщина умела превращаться в невыносимую зануду. Она цеплялась ко мне, обвиняя в том, что я никогда не принимал всерьез ее пресловутого «сценического призвания», в чудовищном эгоизме и равнодушии. В том, что я сделал все, чтобы помешать ей стать актрисой, в том, что принудил ее жить вдали от Парижа, в этом ненормальном доме. «В этом захолустье! — вопила она. — В этой дыре!»

Я в долгу не оставался. Когда мы в тишине нашего дома начинали импровизировать такие стриндберговские диалоги, я упрекал ее в том, что она никогда не умела сама себя чем-то занять, требовала, чтобы я развлекал ее долгими прогулками по полям. «Очень мне нужны твои прогулки! — отбрехивалась она. — Да я подыхаю от скуки среди этих твоих полей!»

Тут я тоже начинал орать. И повторять, что одного ее присутствия, одной только ее недовольной, надутой физиономии достаточно, чтобы я не мог сосредоточиться, а главное — не мог ничего написать, ничего серьезного, да, те настоящие романы, которые всегда во мне жили.

— Да? Можно подумать, ты способен написать что-нибудь, кроме безвкусных книжонок для твоего Муассака.

— Тем не менее эти книжонки тебя кормят и позволяют вполне прилично жить! Потому что на твои, с позволения сказать, актерские заработки…

С каждой минутой уровень нашей перебранки понижался.

— Вот и посмотрим! Я ухожу, Жак! Я от тебя ухожу. К счастью, у меня еще остались друзья, остались знакомые. Они-то мне и помогут. Они найдут для меня подходящую роль. Я уезжаю, ты слышал? И на этот раз насовсем…

— Ну и уезжай! И побыстрее! Скатертью дорожка! Главное, возвращаться не торопись…

Вот на этом месте двери и начинали хлопать. Я слышал, как она яростно заводит мотор. И тогда я запирался в библиотеке, приготовившись к долгой бессонной ночи, и убеждал себя, что мне наконец-то удастся написать то, что я упорно продолжал считать… своим творением! И все же эти уходы Жюльетты меня немного расстраивали. Мне случалось по горячим следам записать несколько наших ядовитых реплик, какое-нибудь особенно злобное высказывание всегда может пригодиться для будущего романа, мало ли, никогда не знаешь наперед. Очень скоро после отъезда Жюльетты я, сидя в сгущающейся темноте над белым листом, совершенно переставал на нее сердиться. Я усердно плодил персонажей, которые чувствовали, страдали, горели страстью. А сам уже ничего не ощущал. Я писал.

А потом Жюльетта возвращалась. Через день, через три дня, через целую неделю. Иногда пропадала чуть подольше. Входила в дом как ни в чем не бывало, мельком глянув на каменное сердце. Умиротворенно улыбалась. Иногда вытаскивала из сумки книгу, купленную для меня в другом городе. «Я же знала, что у тебя такой нет!» Я предлагал ей сходить в ресторан, если она не против. «Почему бы не пойти! Я умираю с голоду!»

Она снова была милой и обольстительной. Все злые слова, которые мы бросали друг другу в лицо, куда-то улетучивались. Как будто их давным-давно произносили со сцены два посредственных актера, а мы сидели в зале.

Куда она ездила? Что делала? С кем встречалась?

Кошка, должно быть, уловила недобрые волны моих раздумий, она спрыгнула с моих колен на середину комнаты, потом пробралась мимо клавиатуры компьютера и стала, неслышно ступая, топтаться на листках, исписанных теологическими текстами. Алиса так и сидела, выпрямившись, в своем кресле, совершенно безучастная. Я прекрасно видел, в каком направлении потекли ее собственные размышления. Алиса и Андре. Жюльетта и Жак. Загадочная участь наших дуэтов, наших дуэлей. Тайна и секрет нашего поведения.

Я был близок к тому, чтобы начать обдумывать, как в точности передать такие вещи в романе, как найти для них верные слова. Привычка! К счастью, я вспомнил, что мне еще надо сходить к грузовичку за последними ящиками и найти для них место в просторном чулане, куда пустила меня Алиса. Я подумал про свою тележку, без которой никак не смог бы провести все эти операции. Я попытался сделать усилие, чтобы стряхнуть с себя оцепенение, но последнее воспоминание о Жюльетте парализовало меня еще на несколько минут.

Мне внезапно вспомнилось ее лицо при нашей самой первой встрече. Молоденькая студентка с очень коротко остриженными рыжеватыми волосами. Светлые глаза. Тонкие выразительные губы. Крошечные ручки. Волнующий голос. Я тоже был студентом. Я ни разу с ней не заговорил, хотя часто незаметно наблюдал за ней издалека. А потом, как-то весенним вечером, когда я читал, сидя в одиночестве в довольно темном углу главного двора нашего университета, увидел, что она решительным шагом направляется ко мне. Чтобы попасть туда, где был я, ей надо было пройти через длинный крытый проход с арками, и в течение минуты, длившейся для меня целую вечность, я смотрел, как приближается ко мне это тело, то пропадавшее в тени широких опор, то облитое солнцем, мне навстречу сверкали то словно плывущие в темноте чудесная улыбка и быстрый взгляд, то золотистые волосы и ослепительное тело в вырезе белой блузки.

Подойдя ко мне, она заявила с безграничной простотой, которая в то время могла сойти за дерзость: «Вы ведь Жак Ларсан? Кажется, вы мне нужны! Мне сказали, что вы интересуетесь авангардным театром, Бекетт, Ионеско, Одиберти…[9] Говорят, у вас много интересных мыслей насчет этого… Мы с друзьями собираемся к концу года поставить пьесу Пиранделло,[10] вот я и…» Быстро-быстро рассказывая мне о своем театральном проекте, девушка нежно коснулась моей руки, словно так ей легче было убедить меня ей помочь. Я не слышал ни слова из того, о чем она спрашивала, я восторженно смотрел, как шевелятся ее губы. Потом мы поговорили, познакомились и больше не расставались.

Такое изначальное видение, со всей его свежестью и неугасимым блеском, навсегда врезается в нашу память. Должно быть, именно нелепая надежда вернуть это видение и дает нам силы бесконечно долгие годы жить рядом с человеком, чье лицо, тело, движения уже не имеют ничего общего с тем созданием, которое ты однажды увидел приближающимся к тебе сквозь лучи и тени пленительной и бессмертной первой минуты.

Должно быть, сияние этого далекого возлюбленного образа, доходящее до нас с запозданием, подобно свету погасшей звезды, и позволяет нам в течение всей долгой совместной жизни терпеть размолвки и ссоры, отдаления и разочарования, уходы и возвращения, хлопающие двери и злые слова, обманы и умолчания?

И, наконец, должно быть, именно это трепещущее счастье самого начала, повторения которого бесконечно ждешь, и заставляет нас остаться с существом, утратившим всякое сходство с тем, каким мы его увидели впервые. Эта слабенькая надежда всегда вынуждает нас медлить с уходом, мы не спешим уйти к другому человеку, с которым, наверное, были бы куда счастливее, но слишком яркий и слишком прямой свет этого счастья лишил бы нас наслаждения прошлым.

Черт! Мне непременно надо оторваться от этого мутного созерцания, от липкой ностальгии. Что сделать? Ущипнуть себя? Надавать себе пощечин? Алиса словно в камень обратилась.

Напоследок я еще тупо призадумался, каким мог быть чудесный первый образ некоего профессора теологии по имени Андре Ламар, который верная Алиса сохранила до своей «глубокой старости». Потом ринулся к двери и резко ее распахнул. Кошка, воспользовавшись этим, выскочила из комнаты, проскользнув у меня между ног. И уже с порога я услышал у себя за спиной туманный и нежный голос Алисы:

— Кстати, Жак, а что стало с вашей прелестной Жюльеттой? Вы мне ничего о ней не рассказываете…

Я хотел пропустить ее слова мимо ушей, но Алиса на этом не успокоилась:

— Вы же прекрасно знаете, Жак, что мне вы можете сказать все… Теперь-то я могу выслушать все…