Дважды любимая - Анри Ренье

Сколько раз, сидя у изголовья широкой кровати с колонками, на которой лежала его мать, он должен был подвергнуться допросу обо всей обстановке и всех подробностях его прегрешения. Ужасная женщина ожесточалась при этом мучительном воспоминании, и жаль было видеть это внимательное лицо, при этом неподвижном теле, в сотый раз слушавшее рассказ о приключении. Она осыпала его вопросами, никогда не обезоруживаемая ни наивностью, ни покорностью несчастного. Не говоря уже о том, что эти разговоры снова вызывали в ней гнев. Ее неподвижное тело не могло послужить ему выражением, и он весь переходил в ее искаженное лицо и изливался сквозь ее уста в виде упреков, ругательств и подозрений, так что эта спальня больной наполнялась крикливыми и бранными словами и позорными прениями этого бесконечного спора, в котором обсуждалось, каким способом поступил Николай по отношению к скрытной и чувственной девочке.

Тем временем Жюли была далеко. Старик Илер отвез ее во Френей вместе с письмом, в котором г-жа де Галандо требовала для молодой девушки замужества безотлагательно, а чтобы помочь этому, дарила ей в приданое десять тысяч экю, с условием, чтобы дело было сделано быстро. Она прибавляла: «Я не хотела отдать ее в монастырь, чтобы не запятнать ее присутствием Божий дом».

Г-н и г-жа дю Френей, которые с минуты находки книги и гравюры жили в постоянном страхе, были лишь вполовину удивлены скандалу. Они решили, что всего лучше выдать Жюли замуж и для этого воспользоваться подарком г-жи де Галандо. Сами они ничего не могли к нему прибавить, так как их достояние заключалось в пожизненном владении. Посоветовавшись друг с другом, они предложили Жюли двух женихов. Но они словно свалились с облаков, когда она заявила, что желает выйти замуж за толстого Портебиза. Вскрикнув, они оба пришли к той мысли, что, в конце концов, ему и надлежало исправить то зло, которое он причинил. Итак, Толстому Другу написали. В ожидании его ответа Жюли не выказывала никакого смущения. Портебиз принял девушку и деньги. Свадьба состоялась в ноябре во Френее. Молодые уехали в тот же день в Париж, и о них более ничего не было слышно.

Г-н дю Френей вернулся к своим музыкальным инструментам, а г-жа дю Френей к своим конфектам; но часто по вечерам, когда г-н Ле Мелье приходил к ним в гости, он заставал их с печалью в душе и со слезами на глазах. Время шло; они состарились. Г-н Ле Мелье скончался от раны, которую ему причинил укус бешеной собаки на ферме однажды ночью, когда он возвращался домой пешком. Ночной голос рылейки раздражал животное.

Г-жа дю Френей несколько месяцев спустя заболела и больше не встала. Г-н дю Френей томился, и, наконец, его нашли мертвым, распростертым в музыкальном павильоне. Контрабасы и виолончели глядели на него с любопытством; было лето, дверь павильона была раскрыта настежь, и легкий ветерок незримыми пальцами шевелил листы сонаты, еще развернутой на пюпитре.

Эта кончина почти совпала со смертью г-жи де Галандо, в 1749 году. Три года спустя после происшествия с Жюли, Николай очутился в одиночестве в Понт-о-Беле. Г-н Ле Васер, уладив дела по введению в наследство, объявил ему, что, благодаря бережливости его матери, он был одним из богатейших владельцев в стране.

Как бы то ни было, Николай продолжал жить в Понт-о-Беле по-прежнему. Он не пытался ни выехать оттуда, ни разыскать Жюли. Он прожил так несколько лет. Его жизнь была самою правильною, какую только возможно было себе представить. Он не видал никого.

Обе старые служанки г-жи де Галандо скончались одна за другой. Старик Илер остался один. Он покинул свои цветники ради стряпни и варил яйца, которые г-н де Галандо ходил разыскивать сам на птичьем дворе. Он брал из деревни хлеб и немного мяса, которые он прибавлял к этому столу. Все вместе обходилось Николаю не дороже тысячи двухсот или тысячи пятисот ливров в год. Так все шло вплоть до смерти старика Илера, то есть семь лет, до 1756 года.

Когда старика похоронили, Николай, проводивший на кладбище своего последнего слугу, вернулся в Понт-о-Бель. Он шел медленно, опустив голову. Он вошел в сады через небольшую калитку, выходившую на дорогу и открывавшуюся невдалеке от пруда. Был март месяц; деревья отчетливо отражались в воде; на одном из них виднелось сорочье гнездо на раздвоении его обнаженных ветвей. Маленький бассейн был полон. Тритон, мокрый, блестел. Недавно прошел дождь. Большие лужи зеркалами отсвечивали в аллеях; шаги глубоко отпечатывались в размякшей почве, словно земля желала сохранить нечто от прохожего. Николай остановился перед скамьею, прислоненною к поломанному трельяжу. Он долго смотрел на высокие деревья. Стволы уходили вверх, прямые и гладкие. Плющ выстилал землю своею металлическою зеленью.

Г-н де Галандо стоял перед замком. Между двумя искусственными прудами — каменный столб солнечных часов. Все окна фасада были заперты ставнями, кроме окон библиотеки, остававшихся открытыми. Когда он вошел, шаги его отдались в вестибюле. Он спустился сначала в кухню. Старые стены поддерживали голый свод. Огромный камин зиял как портик. На вертелах висела паутина. Кастрюли выстроились в ряд неподалеку от котлов. Здесь и там большие грелки красной или желтой меди. Лежал на столе старый нож, и стояла корзина с несколькими яйцами.

Г-н де Галандо приблизился к очагу. Здесь варили и жарили сорок лет то, что он ел ежедневно. Огромные поленья дров горели в нем для обильного стола покойного графа; на угольях согревали простые кушанья его матери. В углу от слабого огня осталась еще куча золы, где старый Илер пек яйца.

Николай ходил из комнаты в комнату. Чаще всего он отворял дверь, заглядывал, не входя, и вынимал ключ из замка. Скоро у него образовалась в руке большая их связка. Там был ключ от комнаты, в которой он спал, и ключ от спальни, в которой умерла его мать. Он вошел в нее на цыпочках. Широкая кровать с колонками была на прежнем месте. Он прошел по аптеке. Связки сухих трав крошились у потолка и осыпались вниз пылью. Склянки, пузырьки, бутылки серели, покрытые пылью. Стирались, пожелтев, чернильные надписи ярлычков. Аптекарский запах щекотал в горле.

В библиотеке, где он обычно проводил дни, он уселся в кресло и оставался около часу неподвижным; потом он встал, захлопнул раскрытую книгу и поставил ее на полку. Пола его кафтана по дороге задела угол мозаичного стола. Он вышел, запер дверь и спустился по лестнице.

Он сходил медленно со ступени на ступень, одною рукою придерживаясь за перила кованого железа, а в другой неся тяжелую связку ключей. В вестибюле он взял трость, надел на голову шляпу. Выйдя наружу, он задвинул тяжелую щеколду. Огромный ключ проскрипел.

Он держал их все теперь в руке. Каждый ключ содержал в себе частицу его прошлого, — все они были тут, и малые, и большие, и блестевшие, и ржавые; одного только не было, которого он, без со~мнения, не посмел пойти и вынуть из замка в конце коридора, ключа от комнаты, где спала Жюли де Мосейль…

Г-н де Галандо пешком прошел пять лье, отделяющих Понт-о-Бель от города. Он пришел в город вечером и постучал прямо в дверь г-на Ле Васера, с которым он беседовал по секрету и довольно долго. Почтовая карета в Париж уезжала в девять часов. Он вошел в заднее отделение, сел, поставил трость между ногами, скрестил руки на костыле и оперся на них подбородком. Лошади тронули; бич почтальона щелкнул, и г-н де Галандо очутился в полной темноте, уносясь галопом по королевскому шоссе.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

УЖИН С АББАТОМ ЮБЕРТЕ

I

Г-н Лавердон был человек значительный. Все единогласно отдавали должное его внешности, обхождению и даже рассудительности, так как его обработке подвергались лучшие головы в Париже. Он живо чувствовал ту честь, которую они ему оказывали, проходя через его руки, а руки у него были красивые, и он заботливо холил их, говоря, что они главное орудие его ремесла. Благодаря своим достоинствам он приобрел знатную и большую клиентуру. Он хвалился тем, что знает людей, и притязал на звание философа. Ему прощали эти притязания, потому что никто искуснее его не умел приготовить парик, завить его в локоны или в кудри или скатать его. Если он несколько кичился своею ловкостью, то еще более чванился он тем применением ее, которое выпало ему на долю, и он с самодовольством перечислял наиболее замечательные прически за время своей долголетней практики.

Между ними он отмечал некоторые случаи особенно значительные и, по его словам, оказавшие влияние даже на дела государственные. Так, он любил припоминать, что имел честь быть постоянным куафером г-на маршала де Бонфора, чьи громкие поражения обеспечили ему место и установили известность, и что г-н канцлер де Вальбен никому, кроме него, не позволял причесывать себя в торжественные дни. Как у всех болтунов, у Лавердона был свой любимый анекдот. Он касался герцога де Тарденуа, который пригласил его однажды утром, а вечером сделался министром и оставался им семь лет до тайного королевского приказа, ссылавшего его в его поместье, при отъезде в которое он заставил карету ожидать себя, вопреки неотложному повелению короля, пока Лавердон не кончил его причесывать и пудрить.