Московский полет - Эдуард Тополь

– И все-то у вас получается! И кино, и бабы!

– У кого – у «вас»? – спросил я в недоумении.

– Ну, у вас, евреев!.. – И она приблизила к моей «мечте импотента» свои алые, теплые, мягкие губы.

Я отстранился.

– Подожди! Ты что – антисемитка?

Не отвечая, она обняла мои колени и потянула к себе. Но я резко схватил ее под мышки, поднял с пола и заглянул в ее пьяные зеленые глаза.

– Ты антисемитка? Отвечай.

– Какая тебе разница? – ответила она устало. – Я твоя жена.

– Нет, – сказал я, чувствуя, как стремительно тает моя «мечта импотента». – Мою мать звали Ханой, и мою дочь будут звать только Ханой и никак иначе! Ты родишь мне Хану?

Она усмехнулась, и это была плохая улыбка. Это была ужасная улыбка, которая решила все в нашей жизни.

– Ты еще Хаима у меня попроси, Вадя. Или Абрама… – сказала она.

Я молчал. Я смотрел на нее в ужасе и молчал.

– Не будь идиотом, Вадя, – сказала она. – Мои предки – кубанские казаки. Если я рожу Хану или Абрама, они перевернутся в гробах.

Я подошел к ночному окну и прижался горячим лбом к холодному стеклу. Освещенный единственным уличным фонарем, Столешников переулок был совершенно пуст. И точно такая же пустота вдруг охватила меня. Мою мать звали Ханой, моего отца – Хаимом, а женщина всей моей жизни оказалась антисемиткой. И ее предки наверняка резали моих предков…

– Одевайся, – сказал я, не поворачиваясь. – Я отвезу тебя домой.

– Дурында, иди сюда! – Она легла на кровать совершенно голая и уверенная, что стоит мне прикоснуться к ней, как моя копия «памятника космонавтам» взметнется выше оригинала.

– Я не хочу тебя. Я жид.

– Еще как хочешь! – отозвалась она с усмешкой. – Ты известку жрал – так хотел меня! Иди же сюда, дурында, иди! – И она похлопала ладонью по постели рядом с собой – так домашнему псу милостиво предлагают место рядом с хозяйкой.

Я отрицательно покачал головой:

– Я люблю тебя, да. Но – я – тебя – не – хочу!..

– Ложись, – попросила она. – Я сделаю тебе так хорошо, что ты забудешь и мать, и дочь. Я ведь женщина всей твоей жизни, запомни это. И ты мой мужчина. Иди сюда.

Я смотрел на нее, стоя у окна. Уличный фонарь освещал прекрасное тело с молодой грудью, лирой живота и льняным пушком на лобке. И я знал, что она действительно может заставить меня забыть и мать, и отца, и всех предков, и будущих детей. Но именно это наваждение я должен был теперь разрушить, немедленно разрушить, сию минуту!

Я снял рубашку и голый лег возле нее на кровать. Мое плечо, рука и бедро немедленно ощутили пьянящее, сатанинское тепло ее тела. Но я приказал себе умереть, я усилием воли остановил свой пульс и убил все проявления жизни своего тела.

Не поворачивая ко мне головы, она ждала. Потом, минут через пять, ее рука осторожно коснулась моего тела, паха. И замерла на нем в изумлении, потому что там не было жизни. Никакой жизни.

Можно ли оскорбить женщину сильнее?

Господи, с тех пор прошло четверть столетия, но я с поразительной ясностью помню те томительные пять, десять, пятнадцать минут, которые решили всю нашу жизнь. Мы лежали друг подле друга затаив дыхание, как звери в засаде, и напряженно выжидали. Кажется, даже наши сердца прекратили стучать…

Через пятнадцать минут Аня молча встала с постели и принялась медленно, очень медленно надевать чулки. Конечно, она еще ждала, что я наброшусь на нее сзади – ее спина, бедро, грудь, вытянутая нога, – все в эту минуту было и вызовом, и призывом.

Но я быстро оделся и по телефону вызвал такси.

Потом побросал свои вещи в дорожную сумку и позвонил в аэропорт. Диспетчер аэропорта сказала, что первый самолет на Мурманск в пять утра. Я попросил оставить мне место.

На улице под окнами гостиницы остановилось такси.

Я взял свою сумку, подошел к двери и повернул ключ. Розы, которые подарила Аня, остались на столе, в графине. А я открыл дверь и чуть отступил, жестом пропуская ее вперед.

И тут я увидел ее глаза.

Она стояла перед распахнутой дверью, но ее глаза все еще не верили, что я, еврейский Квазимодо, показываю ей на дверь. Ей, из-за которой я известку жрал!

Презрительно усмехнувшись, она вышла из комнаты и пошла по коридору такой походкой, которой можно вылечить даже безнадежных импотентов. Я вышел за ней с сумкой в руке и наткнулся на изумленный взгляд дежурной по этажу. Я положил перед ней ключ от номера и сказал:

– Я уезжаю. Всего хорошего.

– Ты с ума сошел? – вдруг выкрикнула эта дежурная каким-то задушенным голосом.

– Почему? – удивился я.

– Такую девчонку – отпустить? Среди ночи?!!

Я не ответил, пошел по лестнице и услышал у себя за спиной:

– Жиды! Что они понимают в бабах!

«Дура!» – подумал я, вышел из гостиницы и открыл перед Анной дверцу такси. Потом сказал водителю:

– Сначала на Кабельные улицы, потом во Внуково, в аэропорт.

Я высадил Анну на Второй Кабельной улице, перед старым двухэтажным домом номер 28, в котором жила ее мать. И… улетел в Мурманск, уверенный, что улетаю от Ани навсегда.

12

…Когда в гостинице «Космос» я вышел из номера, до пресс-конференции генерала КГБ оставалось шестнадцать минут. Я с нетерпением ждал лифта, но первая кабина оказалась занята ремонтными рабочими, вторая – забита пассажирами так, что и ладонь не просунуть, а в третью, забитую еще больше второй, я уже ринулся не глядя, только крикнул на двух языках:

– Everybodi – breeze out! Всем сделать выдох!

В вестибюле, вывалившись из лифта, я лицом к лицу столкнулся с нашей миниатюрной японкой.

– O, Вадим! – обрадовалась она. – Я так рада вас встретить! Я пропустила автобус! Пока я искала, где дают завтрак, все уехали в американское посольство, и я не знаю, куда ехать. Я же не говорю по-русски…

– O.K.! – прервал я ее. – Let’s go!

Взяв ее за руку, я плечом врезался в толпу, заполнявшую вестибюль так же плотно, как в часы пик заполнен вокзал Гранд-Централ в Нью-Йорке. Боже, кого здесь только не было! Афганцы в чалмах, австрийцы в тирольских шляпах, стильные итальянские бизнесмены, африканцы в платьях, раскосые монголы, русские спекулянты, гэбэшники в штатском и милиционеры с уоки-токи, делегация рязанских ткачих в жутких платьях еще сталинской эпохи, старые русские эмигранты из Канады, дети-инвалиды из Чернобыля, делегация сестер-католичек из ФРГ, беженцы-месхетинцы из Ферганы… И над всей этой толпой плыли, сталкивались и смешивались в единый вокзальный гул мегафонные голоса гидов, орущих своим группам на разных языках:

– Дети Чернобыля! Не расползайтесь! Автобус в больницу отходит через пять минут!

– Mister Krugly from Australia!..

– Экскурсия в Кремль!..

– Представители бастующих шахтеров Воркуты! Подойдите к администратору!..

Крепко держа японку за руку, я пропорол этот базар плечом и вытащил ее на улицу, как игла вытаскивает нитку из плотной ткани. У подъезда к нам тотчас ринулась ватага таксистов:

– Taxi? Please, taxi!

– Сколько до центра? – спросил я по-русски.

Они тут же остыли, но, глядя на японку, сказали нагло:

– Двадцать долларов!

– Че-го? – протянул я возмущенно, поскольку хорошо помнил, что отсюда до центра должно быть не дороже трех рублей.

Но японка, уловив слово «доллар», уже полезла в свою сумочку.

– Vadim, I have money [Вадим, у меня есть деньги]…

И в ту же секунду маленькая стремительная фигурка мелькнула мимо нее, вырвала сумочку и помчалась вперед без оглядки, как в спринте.

– Стой! – Я рванулся следом, но мальчишка на ходу бросил сумочку своему приятелю, который, оказывается, бежал параллельным курсом. Я резко свернул к нему, но он бежал явно быстрее меня, да и утренний самогон сказался на моей проворности. Расстояние между мной и юными ворами неумолимо увеличивалось, и они уже вот-вот должны были свернуть за угол, когда меня вдруг обогнала высокая спортивная фигура в белой тенниске. Буквально в несколько мгновений этот спортсмен догнал мальчишек, ударом руки сбил с ног заднего пацана, а ногой уже достал второго в спину и тут же влепил ему безжалостную оплеуху. А потом…

Я никогда не видел, чтобы так остервенело били подростков – пусть даже уличных воров. Эти двое тринадцатилетних мальчишек только закрывали головы руками и уползали по грязному асфальту, а наш спаситель бил их ногами, не давая подняться. Стоило одному мальчишке встать на четвереньки, как этот спортсмен опрокидывал его ударом кулака или ноги, словно щенка. И бил без разбора – по голове, по почкам, по ребрам…

– Хватит! Кончай! Стоп! – закричал я ему, подбегая. Но это не помогло, он продолжал бить их с остервенелостью безумца. Я схватил его за плечо и потребовал по-английски: – Enough! Enough!

– Let them go! Let them go [Оставьте их]! – кричала у меня за спиной испуганная японка.

Спортсмен оторвался от окровавленных мальчишек, повернулся к нам и, не глядя на меня, протянул японке ее сумочку.

– Пожалуйста, – сказал он ей по-русски. – Извините…

– Спасибо. – Я взял у него сумочку и тут же подхватил японку под локоть, потому что на ее мертвенно-бледном личике были теперь только глаза – расширенные до смертельного ужаса.