Ненависть и ничего, кроме любви - Любовь Валерьевна Романова

— Привет, — сухо бросает он, и мне не остается ничего другого, кроме как бросить такое же сухое «привет».

Но к счастью, Радецкий, сам того не зная, решил мою проблему, хотя мне показалось странным, что он так себя повел. Ведь последние две недели в универе я и вздохнуть не могла, чтобы он этого не заметил.

Наши стычки стали такими частыми, что уже перестали быть интересными, мы пререкались друг с другом в любой удобный момент, это стало почти смыслом жизни, и каждая лишняя минута, прожитая без саркастичного слова в его сторону, заставляла испытывать некое чувство острой необходимости найти самодовольную рожу Радецкого и срочно ему нахамить.

Он с новой силой начал меня задирать, новые шутки, новые острые фразочки и обидные словечки, которые я стойко выдерживала и парировала не менее остро. Правда, с каждым днем делать это становилось все труднее, мозг не успевал придумывать такое количество хамских ответов. Марк уже две недели занимался тем, что беспрестанно меня травил. Только к нему присоединился еще и Мартынов, и теперь они вдвоем отравляли мне жизнь, правда второй цеплялся к бедной Ирке, но отвечать-то за нее приходилось мне, потому как она едва в обморок не падала от одного Мартыновского вида, а хамить двоим уже задача со звездочкой. На этой передовой я осталась в гордом одиночестве.

Димка находит меня на кассе, я расплачиваюсь за наушники, и мы вместе идем до моего дома. Он всю дорогу шутит, к счастью, не на тему своей поездки, и не о том, каким бы хитрым образом взять меня с собой, поэтому над этими шутками я искренне смеюсь. У подъезда я немного повисела у друга на шее, а он, в свою очередь, расцеловал меня в обе щеки, и только после этого мы расстались.

На следующий день в институте меня ждал новый поток издательств Радецкого. Он начал еще с первой пары, но там я еще честно терпела — всё-таки выспалась, настроение было хорошее, но после похода к дипломному оно резко упало, ведь все мои расчеты он нещадно забраковал, разъяснил мои ошибки и сказал все исправить. Жаль у него не было печати со штампом «Все фигня. Переделать!» — ой как она бы ему пригодилась в этот момент.

— Что, Ворона, Бог кусочек сыра не послал? — Радецкий стоял у меня над ухом и осыпал новыми смешными (как он полагал), а на самом деле дебильными шутками.

— Марк, отвали по-хорошему, — как попугай повторяла я, тщетно пытаясь не вступать в конфликт.

Но как назло к нему присоединился и Мартынов, и теперь они в два голоса доставали меня и несчастную Ирку, которая пару дней назад всерьез собиралась перевестись в другой университет. Для успокоения нервов делаю глоток крепкого кофе, но он, как назло, оказывается остывшим и от того мерзким на вкус.

— Плохое настроение, Ворона? Не выспалась? — он противно щурится, но тут же продолжает, — нет, не может быть. Если бы не выспалась, это означало бы, что Фролов тебя ночью радовал перед отъездом, а ты какая-то нервная, одним словом, недотраханная.

— Я думала, ты исчерпал весь свой запас тупости, но ты продолжаешь меня удивлять! — протянула я нарочито медленно, делая вид, что мне скучно от его напрасной болтовни.

— Рыжая, а ты чего притихла? — звучит от Мартынова из-за чего Ира мгновенно напрягается, — тоже недотрах? Так ты не стесняйся, обращайся!

— Мартынов, тупость и грубость твои синонимы! — он зыркнул в мою сторону, словно молнию метнул, но меня так просто не проймешь.

— Ну что же Фирсов так не справляется, — вновь берет слово Радецкий, — не девушка, а мегера.

— Радецкий, ты боишься я тебя позабуду, поэтому пытаешься меня достать на две недели вперед?

— Какая ты догадливая. Хочу, чтобы ты думала обо мне каждую ночь до моего возвращения.

— Я не любительница смотреть ужасы перед сном! — отвечаю я с нажимом, чеканя каждое слово. Мои нервы натянулись, как струна и грозили лопнуть в любую секунду.

— Скопцова, а ты будешь обо мне вспоминать? — снова встревает Мартынов и Иру взглядом сверлит так, будто всей душой ждет от нее ответа, который Ирка априори дать ему не сможет.

— Ежедневно, Мартынов. Наверное, даже свечки в церкви ставить будет на нечаянную радость. Представляешь, приезжает автобус, а тебя там нет!

— Воронова, и не надейтесь, — усмехается Марк, — через две недели мы снова будем в строю.

— Ну может хоть мячом в голову тебе попадет, тоже радостно!

— Поверь мне, что бы там не случилось, — Марк вдруг наклоняется к самому уху, я даже чувствую его дыхание, от которого начинает сводить тело, — я всегда к тебе вернусь, — говорит он едва слышно и от его голоса у меня по позвоночнику бежит волна напряжения, и что-то сжимается в узел в районе солнечного сплетения, когда он добавляет, — отовсюду.

Я знаю, что ответить, слова уже пришли в голову, но почему-то сижу и молчу, пытаюсь говорить, но слова застревают в горле. Через неимоверные усилия я все же произношу:

— Не разбивай мои надежды так нещадно, — но это уже не то. Это поздно. Радецкий уже успел заметить мою нерешительность.

— Рыжик, а давай ты меня на прощание поцелуешь? — мне искренне хочется запустить чем-нибудь в надоедливого Мартынова. Ирка, старательно не обращающая внимание на его реплики, едва не подпрыгивает от такого бреда.

— Ради Бога, Мартынов, — кривлюсь я, лишь представив что-то подобное, — целоваться с тобой можно только по ошибке или в хмельном угаре.

— Да заткнись ты! — взрывается Егор. Ну все! Я уже открыла рот, чтобы послать нахала на все знакомые мне направления, но меня перебил совершенно незнакомый мне голос:

— Отвали от меня! — я в полнейшем неверии оборачиваюсь на Ирку, ведь голос принадлежит именно ей, — я не знаю, как разговаривать с человеком, у которого слышно, как в голове воет ветер, а все мысли связаны только с той частью, которая находится между ног, но все же скажу, а ты уж попытайся осознать: я в тебе не заинтересована. Никак! Ни видеть тебя, ни разговаривать с тобой, ни обниматься, ни целоваться я не хочу! Ты мне противен! Господи, да меня от одного вида твоего переворачивает! Оставь меня в покое!

Мартынову, как и всем свидетелям этой сцены не заметно за высокими рядами, а я-то прекрасно вижу, какой крупной дрожью трясутся Ирины ладони. Даже представить не могу насколько сложно дается такой поступок ей, которая априори не склонна к агрессии и грубости. Она затихает так же резко, как и