Моя Ж в искусстве - Валерий Зеленогорский

К своим приближающимся шестидесяти он совсем не потерял вкус к жизни и даже не сошел с ума от перехода от социализма к капитализму.

Он успел постоять за хлебом в 61-м году с чернильным номером на ладошке, махал на вокзале поездам, едущим в Москву на фестиваль молодежи и студентов в 57-м, не участвовал в войне Судного дня на Ближнем Востоке в 67-м, не писал письма в защиту Анджелы Дэвис и не очень печалился, когда убили Патриса Лумумбу в Конго (Киншаса). Очень жалел Д. Кеннеди и Мартина Лютера Кинга и вышел на улицу из своего НИИ, когда Родина приспустила флаги на похоронах Брежнева, чтобы не видеть лицемерно скорбных рож треугольника (парторга, профорга и главного комсомольца).

Сергеев никогда не завидовал тем, кто ездил в «Артек» и в Болгарию и носил джинсы — ему хватало квадратных метров на Самотеке, школы на Красных Воротах и Института инженеров транспорта, где он учился.

Он не мечтал об Оксфорде и Кембридже, не мечтал поехать в Париж и умереть и увидеть вживую матч Англия — Бразилия в финале 66-го года.

Его не душил железный занавес, и систему советскую он видел в гробу — он жил с ней параллельно и не выходил на Красную площадь, когда произошли пражские события и ковровые бомбардировки вьетнамских джунглей. Он вообще не ходил на демонстрации, у него была тетка в поликлинике, и по справке он не ходил туда, где ему было неприятно, в том числе на учебу и в армию.

Товарищи, Сева и Толик, жили рядом, были живы, смеялись, пили водку «сучок» и катались на лыжах в пансионате «Связист», не думая об Альпах и Скво-Велли.

Он не мечтал прорваться в Дом кино на Ива Монтана — ему было достаточно «Иллюзиона», стадиона Юных пионеров и книг из библиотеки имени Гайдара.

Он жил с друзьями в простом и понятном мире советских инженеров и служащих без дач, «Москвичей» и заказов из распределителей — картошка, капустка, селедка, венгерское лечо и вино не из винограда вполне устраивали их и девочек, которых они любили.

Как-то быстро пролетели 70-е, потом 80-е, поменялись жены, и дети выросли, нет уже родителей, а жить еще приходится каждый день, брить лицо, стричь ногти, которые у живых растут быстрее времени, делать каждый день многочисленные движения для поддержания себя в социуме, который надоел, как ежедневные новости о так и не поумневшем мире, где страны и континенты меряются письками, как дети в пионерском лагере на Пахре в годы половой незрелости.

Сева лежит на Николо-Архангельском, Толик в Израиле удавился в апельсиновой роще, которую охранял, будучи доктором физико-математических наук, — пожалел детей, уехал на Землю обетованную, каждую ночь сторожил рощу, вспоминая Самотеку, и не выдержал — слишком много апельсинов.

Сергеев, переживший друзей на целый век, лежал на диване и читал Чехова, он уже пятьдесят лет читает Чехова и не устает. Ничего не изменилось с тех пор: те же Душечки и Попрыгуньи, только в других бричках и с телефонами, так же кругом снуют люди из Общественной палаты в палату № 6. Все то же, только другие аксессуары и писсуары.

Вчера вечером раздался звонок, и голос Гусаковой, старосты их группы из ревущих семидесятых, радостно сообщил, что тридцать лет назад они закончили институт и в субботу все собираются во Дворце культуры МИИТа на вечер встречи. Голос Гусаковой был тверд и бодр, она с тех пор руководила месткомом, несмотря на свои шестьдесят, была востребована, как необходимое и достаточное. Сергеев помнил этот тезис из математики, из-за которой очень страдал, не понимая, зачем ему в жизни нужна частная производная при общественном строе, где все было общее.

Математика как наука в его жизни не существовала, но были времена, когда она его очень подводила.

В школе ему преподавала эту науку бывшая балерина, сломавшая ногу в «Жизели». Естественно, она предмет не любила, но зато любила Сергеева, как племянника. Она была одинока и хромала по жизни во всех смыслах. Родному мальчику Сергееву она ставила пятерки, и он вышел из школы, запомнив из математики лишь таблицу умножения и портрет Эвариста Галуа — балерина говорила, что он похож на Сергеева лицом, а знания — дело наживное, можно прожить и без математики, если есть талант.

К танцам у Сергеева тоже не было тяги, тетка-балерина хотела отдать его в балет, но его не взяли из-за плоскостопия и врожденного отсутствия чувства ритма. Он не жалел, что не станет Нуриевым, ему не нравилось, как балетные мужчины выглядят в трико с членом наперевес, да и носить на руках этих кобыл тоже мало радости — посчитал тогда юный Сергеев.

Пришло время поступать в институт, рядом с домом был только МИИТ, и тут обнаружилось, что надо сдавать математику. Балерина стала его репетиром и ужаснулась плодам своего просвещения: зияющие провалы в тангенсах и котангенсах выявили катастрофу. Подготовить в технический вуз человека, не знающего, как привести дробь к общему знаменателю, невозможно — это все равно что из брутального мужика сделать пленительную красотку. Но нет таких крепостей, которые не брали большевики. Сказано — сделано.

Семейный совет решил коррумпировать приемную комиссию, провели мозговой штурм и нашли тетку проректора по АХЧ, влиятельного в вузе человека. Он мог все и тетку свою боготворил, она его вырастила после войны, и ей он отказать не мог. Он поставил телефон заведующему кафедрой математики и подписал письмо на брус и шифер для дачи доценту с кафедры физики. Сочинение Сергеев написал сам, две ошибки не стали препятствием на пути в храм науки, он стал студентом, будущим путейцем, как муж Надежды Филаретовны фон Мекк, покровительницы братьев Чайковских, Петра и Модеста.

В первый день студентам объявили, что надо ехать в колхоз собирать корнеплоды — это поможет усилить тягу к учебе и сплотит коллектив.

Утром в автобусе они поехали под Луховицы, на место дислокации, в колхоз «Заветы Ильича». В автобусе Сергееву повезло — рядом с ним села девушка, с которой он собирался провести месяц в деревне (не по Тургеневу, а по Сергееву), полный любви и сладких утех. Он выпрыгивал из штанов, пытаясь удивить юную вакханку, она пыхтела от его непристойностей и была цвета вареной свеклы, которую их послали убирать.

Вакханка оказалась преподавателем кафедры французского языка, который Сергеев знал на уровне алфавита и очень удивился, увидев ее через месяц в лингафонном кабинете в институте. Он долго не мог сдать ей зачет, она помнила его европейские манеры. Зачет он потом все же сдал, но понял: надо изучать кадры, прежде чем делать непристойные предложения.

Все случилось, как в песне тех лет: «Ты можешь ходить босиком, цвести, как запущенный сад, и то и другое я видел не раз, кого ты хотел удивить?»

Но удивить в той поездке пришлось еще раз. Куратор их группы, преподаватель высшей математики, был нестарый задроченный доцент, который считал ведра со свеклой, собранной руками будущих путейцев. Стоять раком на бураковом поле Сергеев не желал. Сначала он придумал подложить в ведро фанерку, чтобы уменьшить его объем. Целый день он лежал на соломе и был передовиком, но фанерка выпала, и все открылось. На чрезвычайном совете коллектива доцент заклеймил тунеядца Сергеева под аплодисменты группы иногородних студентов, честно собирающих свои ведра. Сергеев понял, что надо искать путь к сердцу доцента, и нашел его.

На следующее утро на поле Сергеев подошел к нему и выпалил в лицо, что обожает линейную алгебру, Эвариста Галуа и математическую школу Николя Бурбаки. Все это он вспомнил ночью, ворочаясь от болей в натруженной спине от стояния раком при сборе свеклы. Доцент оторопел — он так удивился, что остановил учет выработки продукта и стал рассказывать Сергееву про все это с жаром и волнением. Он любил науку больше жены, Родины и даже своей мамы, живущей в городе Новозыбков Псковской области.

Работа встала, студенческая молодежь аплодировала Сергееву, и вечером на танцах в клубе доцент играл на баяне песни советских композиторов, а в перерывах гулял с Сергеевым по двору и рассказывал третье доказательство теоремы Ферма собственного сочинения.

Все остальные дни на колхозной пашне можно было видеть вдохновленные лица двух математиков и грязные задницы людей, не знающих ничего о Николя Бурбаки. Доцент обещал Сергееву взять его в кружок линейной алгебры к старшекурсникам.

Но счастье когда-нибудь кончается. Начались учебные будни. Сергеев ничего не писал, не решал, доцент проходил мимо него в аудитории и понимающе кивал: подождите, скоро будет интересно. Очень интересно стало на первом зачете, когда доцент понял, что Сергеев туп в математике и не знает ничего. Он чуть не плакал от разочарования, а потом плакал Сергеев, пересдававший три раза этот ебаный предмет.

Сергеев не случайно вспомнил этот случай: через час после Гусаковой позвонил из Перми однокурсник, желающий пожить у него две ночи в дни встречи боевых коней путей сообщения. Товарищ из прошлого был неплохим, но тридцать лет разлуки не располагали провести две ночи в обществе человека, который за это время изменился до неузнаваемости. Почему он не хотел идти в гостиницу, Сергеев понимал — так всегда было в России, вечная традиция жить по людям. Раньше не было гостиниц, а теперь получить номер не составляло проблемы, но привычка жить у знакомых осталась. Если посчитать расходы на подарки, то номер обойдется дешевле, но так душевнее. Правда, хозяевам эти дни ломают весь жизненный уклад, но это детали.