Бабка Поля Московская - Людмила Матвеева

Для этого «умасливания» насаживала Поля на старую кривозубую алюминиевую вилку половинку очищенной сырой картофелины – и окунала ее попеременно то в постное, то в «животное» масло, нанося по два еле ощутимых слоя на горячие блины.

Остатки топленого масла выливались потом в ту же селедочницу к растительному маслу, туда же меленько нарезала Пелагея обе половинки сырой картошки – заветренную промасленную и посиневшую нетронутую, – вдобавок еще крошила лук и черствый черный хлеб небольшими кусочками, заливала все месиво сверху сильно разбавленным водой мутным уксусом и сьедала сама эту «тюрю», вместо своих блинов, – чтоб детям на завтра их еще хватило.

Когда стопка посахаренных блинков на тарелке подрастала достаточно, Пелагея разрезала ее сверху длинным и всегда остро заточенным кухонным ножом на четыре части, и каждый «четвертинный» столбик перекладывала, аккуратно сдвигая, на тарелки нетерпеливым едокам.

Коле особенно нравилось съедать из такой, треугольной поверху, башенки сначала ту часть, что была когда-то ближе к серединке блина – самую сладкую, мягкую и вкусную, – а потом уже все остальное.

Вера, наоборот, просила мать не складывать блины в кастрюлю с крышкой, и не разрезать, а оставлять ей более низкую стопку целых, потому что любила хрустящие зажаренные края.

А мать Капкина, соседка «с чердака», сама умелица по части дрожжевой «затирки» для браги и по пирожкам, но – жаренным в масле, – так и вовсе приходила выспрашивать у Польки про дрожжи для блинов – какая-то «тайная закваска» там присутствовала.

И все соседи постоянно удивлялись и восхищались Полькиными блинами и пирогами.

Вся квартира готовилась к празднику – и, нет, не гудела, как улей, а тихо шевелилась изнутри незаметными мелкими движениями, скорее, как муравейник.

Начало праздненства было оговорено на обеденное время – на час дня: все уже и с демонстрации придут, кто назначен был от работы, и с парада вернутся, кому честь выпала на Красной Площади постоять и родное Правительство на верхушке Мавзолея хоть издали, да «живьем увидеть».

Демонстрация вовсю уже шумела вдоль улицы Кирова, медленно, но верно продвигаясь к самому Кремлю.

Из комнатных репродукторов звучала музыка и голоса дикторов радиовещания, а с улицы глуховато доносился через открытые форточки неподражаемый живой звук людского бесхитростного веселья.

Из отдельных звеньев длинной, драконом растянувшейся цепи «трудяшшых», как говорила Полька, – так называемой «колонны демонстрантов», – неслась на волю несмолкаемая музыка: вразнобой, но весело, лупили по огромным барабанам, били в литавры, басили обвивавшие тела и плечи музыкантов, как золотые бажовские полозы-удавы из уральских сказов, огромные трубы духовых самодеятельных оркестриков.

Одновременно заливались рьяно то тут, то там гармошки, баяны и аккордеоны, и народ на ходу по принципу – чем громче, тем лучше! – дружно пел разные песни: кто – революционные: про тачанку-ростовчанку, которая наша гордость и краса! про Щорса, про «Яблочко», а кто – веселые и незабываемые песни недавно отгремевшей Победой войны.

Про печальное петь не хотелось.

Некоторые особо бойкие выскакивали из медленно идущей к самому Центру Москвы колонны в сторонку и плясали на ходу, как-то непостижимо тоже двигаясь вперед – и всегда рядом со «своими!» – выкаблучиваясь и вприсядку, и «веревочкой», или крутились под ручку парами, попеременно в разные стороны, притоптывая и взвизгивая, – а все остальные им хлопали громко, как зрители в театре, и затаскивали заплясавшихся обратно в строй.

На всех площадях вдоль маршрута продвижения останавливались, подчиняясь командам быстро бежавших вдоль колонны распорядителей шествия в одинаковых габардиновых темно-синих добротных пальто и с красными нарукавными повязками со школьной надписью жирными желтыми буквами «Дежурный».

Поджидали, когда подтянутся остальные – и тут же снова начинались или танцы – если рядом играли, заглушая другую музыку, духовые, – или же пляски, под гармонь, чтобы и согреться – и себя – да удальство и умение собственное повеселиться на славу – народу предъявить!

Все были веселы и жизнерадостны, и совсем не наблюдалось не то что пьяных, а даже и заметно подвыпивших, потому что было довольно раннее утро долгожданного праздничного дня, который бывает один раз в год. Вот к вечеру, да по домам – это дело другое…

Люди «облачались» в самое свое нарядное из одежды, каждый старался показаться хоть в какой-нибудь, пусть малой – но «обнове», особенно молодые женщины: некоторые мерзли, например, в купленных с получки специально к празднику тонких фильдеперсовых розоватого окраса чулках, а некоторые и вовсе шли в летних новеньких босоножках, обутых на белые «парадные» носки поверх толстых темно-коричневых чулок в резиночку.

Мужчины были все поголовно в новых кепках, а некоторые – даже и в шляпах твердого фетра с промятой ребром ладони «серёдкой».

Шелковые шляпные ленты над широкими полями лоснились свежестью аж до самого вечера, а потом, захватанные не очень-то чистыми руками и мокрыми пальцами владельцев, лосниться начинали от жирноватых частых пятен.

Поэтому цвета самих шляп выбирались населением потемнее, «немаркие».

В велюровых шляпах – серых, с мягкой тульей, выступало лишь начальство да «настоящие артисты».

На Чистых Прудах, у метро «Кировская», завихрялся поток народный всенепременно.

Демонстранты, мужская часть – с алыми нагрудными бантами на булавках, со значками поверх пиджаков, прямо на пальто, а женщины – с приколотыми на воротники бумажными цветками, некоторые в повязанных назад концами красных кумачовых косынках – все почти что-нибудь, да несли, или даже везли на велосипедных колесах: если не самодельные транспаранты с графиком заметно продвинутых с прошедшего Первомая и закрашенных новыми показателями трудовых достижений, и если не портреты прошлых и настоящих вождей, – то уж хотя бы красивые длинные лакированные палки с цифрами «3» и «1», или же осенние голые ветки с привязанными к ним пышными цветами и лентами из гофрированной, ядовитого окраса, бумаги.

Народ – и мужчины, и женщины – мгновенно отбегал в сторону бульвара и организовывал слева и справа от начала центральной аллеи Чистых Прудов малые кучки «прикрывающих», то есть по очереди державших вниз головой то, что несли демонстрировать, – плакаты, а иной раз и портреты, – и мочился прямо на бульваре, под самыми толстыми деревьями и облетевшими, но густыми кустами старинной сирени.

Один из очень редких в Москве общественных туалетов находился поблизости, в глубокой арке, ведущей во двор Почтамта – и был, по случаю праздника, наглухо закрыт.

Но вот раздавался вдруг откуда-то сверху, как гром небесный, безжалостно-строгий окрик конного милиционера:

– «Прекратить безобразие!», а иногда и просто: «Только вот попрошу не ср…ть!»

– и немедленно, поправляя на ходу одежду, все облегчившиеся убегали и снова занимали свои места в колонне, частенько забывая цветущие ветки и палки с цифрами в кустах.

Плакаты, а особенно, портреты, оставлять не смели – и даже вверх ногами, прикрывая срам присевших, держать очень боялись: ведь те же, кто рядом мочился, могли назавтра настучать на работе…

Эти ветки с полуразмоченными осенним мелким дождем или даже первым колючим снежком цветками и красивые отполированные и раскрашенные палки тут же собирали дети, опасливо, стараясь не «вляпаться» после, по меткому выражению Пелагеи, «демосрантов», обходя кусты Чистопрудного бульвара.

Потом, с добычей, ребята убегали вновь на площадь, к Главпочтамту, где возле не работавшей до полудня станции метро шла бойкая и не очень организованная торговля всякой всячиной.

Городские продавщицы мороженого, кваса и «газводы» довольно быстро уходили, расторговавши свой, в общем-то, летний «прейскурант товаров», несмотря на холод.

И тогда наступала очередь других, немосковских и – незабвенных.

Безногий, на дощечке с четырьмя шарикоподшипниками вместо колес, ловко передвигая эту грохочущую по асфальту конструкцию двумя настоящими чугунными утюгами, торговал чудесными и таинственными «заморскими жителями»: в узкой, запаянной с обеих сторон стеклянной длинной колбочке, в глицериновом пузыре, вверх-вниз при разворотах, медленно плавал крошечный красный – или черный – стеклянный же чертик с белыми рожками и хвостиком, пропадая из виду в густых зарослях травы «подводного царства» по краям трубки.

Тетка с большой корзиной через локоть, в деревенском теплом платке, повязанном поверх яркого цветастого, прикрывающего весь ее лоб до самых глаз и подвернутого на висках «коробочкой», в новеньком, «к празднику», чистом сером ватнике, пахнувшем мышами и нафталином, топталась себе тихонько на углу в валенках и блестящих галошах, и вдруг звонко чем-то подсвистывала – заманивала, приоткрывая плетеную корзинкину крышку, глиняными пестрыми птичками-свистульками и деревянными, ярко-расписными лаковыми веселыми дудочками.