Анна Каренина - Лев Толстой

устали болтала; и вместе с тем разные картины хозяйства и будущей семейной

жизни без связи представлялись его воображению. Он чувствовал, что в глубине

его души что-то устанавливалось, умерялось и укладывалось.

Он слушал разговор Агафьи Михайловны о том, как Прохор бога забыл и на

те деньги, что ему подарил Левин, чтобы лошадь купить, пьет без просыпу и

жену избил до смерти; он слушал и читал книгу и вспоминал весь ход своих

мыслей, возбужденных чтением. Это была книга Тиндаля о теплоте. Он вспоминал

свои осуждения Тиндалю за его самодовольство в ловкости производства опытов

и за то, что ему недостает философского взгляда. И вдруг всплывала радостная

мысль: "Через два года будут у меня в стаде две голландки, сама Пава еще

может быть жива, двенадцать молодых Беркутовых дочерей, да подсыпать на

казовый конец этих трех - чудо!" Он опять взялся за книгу.

"Ну хорошо, электричество и теплота одно и то ж, но возможно ли в

уравнении для решения вопроса поставить одну величину вместо другой? Нет. Ну

так что же? Связь между всеми силами природы и так чувствуется инстинктом...

Особенно приятно, как Павина дочь будет уже красно-пегою коровой, и все

стадо, в которое п о д с ы п а т ь этих трех... Отлично! Выйти с женой и

гостями встречать стадо... Жена скажет: мы с Костей, как ребенка, выхаживали

эту телку. Как это может вас так интересовать? скажет гость. Все, что его

интересует, интересует меня. Но кто она?" И он вспоминал то, что произошло в

Москве... "Ну что же делать?.. Я не виноват. Но теперь все пойдет по-новому.

Это вздор, что не допустит жизнь, что прошедшее не допустит. Надо биться,

чтобы лучше, гораздо лучше жить..." Он приподнял голову и задумался. Старая

Ласка, еще не совсем переварившая радость его приезда и бегавшая, чтобы

полаять на дворе, вернулась, махая хвостом и внося с собой запах воздуха,

подошла к нему, подсунула голову под его руку, жалобно подвизгивая и требуя,

чтоб он поласкал ее.

- Только не говорит, - сказала Агафья Михайловна. - А пес... Ведь

понимает же, что хозяин приехал и ему скучно.

- Отчего же скучно?

- Да разве я не вижу, батюшка? Пора мне господ знать. Сызмальства в

господах выросла. Ничего, батюшка. Было бы здоровье да совесть чиста.

Левин пристально смотрел на нее, удивляясь тому, как она поняла его

мысли.

- Что ж, принесть еще чайку? - сказала она и, взяв чашку, вышла.

Ласка все подсовывала голову под его руку. Он погладил ее, и она тут же

у ног его свернулась кольцом, положив голову на высунувшуюся заднюю лапу. И

в знак того, что теперь все хорошо и благополучно, она слегка раскрыла рот,

почмокала губами и, лучше уложив около старых зуб липкие губы, затихла в

блаженном спокойствии. Левин внимательно следил за этим последним ее

движением.

"Так-то и я!- сказал он себе, - так-то и я! Ничего... Все хорошо".

XXVIII

После бала, рано утром, Анна Аркадьевна послала мужу телеграмму о своем

выезде из Москвы в тот же день.

- Нет, мне надо, надо ехать, - объясняла она невестке перемену своего

намерения таким тоном, как будто она вспомнила столько дел, что не

перечтешь, - нет, уж лучше нынче!

Степан Аркадьич не обедал дома, но обещал приехать проводить сестру в

семь часов.

Кити тоже не приехала, прислав записку, что у нее голова болит. Долли и

Анна обедали одни с детьми и англичанкой. Потому ли, что дети непостоянны

или очень чутки и почувствовали, что Анна в этот день совсем не такая, как в

тот, когда они так полюбили ее, что она уже не занята ими, - но только они

вдруг прекратили свою игру с тетей и любовь к ней, и их совершенно не

занимало то, что она уезжает. Анна все утро была занята приготовлениями к

отъезду. Она писала записки к московским знакомым, записывала свои счеты и

укладывалась. Вообще Долли казалось, что она не в спокойном духе, а в том

духе заботы, который Долли хорошо знала за собой и который находит не без

причины и большею частью прикрывает недовольство собою. После обеда Анна

пошла одеваться в свою комнату, и Долли пошла за ней.

- Какая ты нынче странная!- сказала ей Долли

- Я? ты находишь? Я не странная, но я дурная. Эх, бывает со мной. Мне

все хочется плакать. Это очень глупо, но это проходит, - сказала быстро Анна

и нагнула покрасневшее лицо к игрушечному мешочку, в который она укладывала

ночной чепчик и батистовы платки. Глаза ее особенно блестели и беспрестанно

подергивались слезами. - Так мне из Петербурга не хотелось уезжать, а теперь

отсюда не хочется.

- Ты приехала сюда и сделала доброе дело, - сказала Долли, внимательно

высматривая ее.

Анна посмотрела на нее мокрыми от слез глазами.

- Не говори этого, Долли. Я ничего не сделала, не могла сделать. Я

часто удивляюсь, зачем люди сговорились портить меня. Что я сделала и что

могла сделать? У тебя в сердце нашлось столько любви, чтоб простить...

- Без тебя бог знает что бы было! Какая ты счастливая, Анна!- сказала

Долли. - У тебя все в душе ясно и хорошо.

- У каждого есть в душе свои skeletons, как говорят англичане.

- Какие же у тебя skeletons? У тебя все так ясно.

- Есть!- вдруг сказала Анна, и неожиданно после слез хитрая, смешливая

улыбка сморщила ее губы.

- Ну, так они смешные, твои skeletons, а не мрачные, - улыбаясь,

сказала Долли.

- Нет, мрачные. Ты знаешь, отчего я еду нынче, а не завтра? Это

признание, которое меня давило, я хочу тебе его сделать, - сказала Анна, ре-

шительно откидываясь на кресле и глядя прямо в глаза Долли.

И, к удивлению своему, Долли увидала, что Анна покраснела до ушей, до

вьющихся черных колец волос на шее.

- Да, - продолжала Анна. - Ты знаешь, отчего Кити не приехала обедать?

Она ревнует ко мне. Я испортила...я была причиной того, что бал этот был для

нее мученьем, а не радостью. Но, право, право, я не виновата, или виновата

немножко, - сказала она, тонким голосом протянув слово "немножко".

- О, как ты это похоже сказала на Стиву!- смеясь, сказала Долли.

Анна оскорбилась.

- О нет, о нет! Я не Стива, - сказала она, хмурясь. - Я оттого говорю

тебе, что я ни на минуту даже не позволяю себе сомневаться в себе, - сказала

Анна.

Но в ту минуту, когда она выговаривала эти слова, она чувствовала, что

они несправедливы; она не только сомневалась в себе, она чувствовала

волнение при мысли о Вронском и уезжала скорее, чем хотела, только для того,

чтобы больше не встречаться с ним.

- Да, Стива мне говорил, что ты с ним танцевала мазурку и что он...

- Ты не можешь себе представить, как это смешно вышло. Я только думала

сватать, и вдруг совсем другое. Может быть, я против воли...

Она покраснела и остановилась.

- О, они это сейчас чувствуют!- сказала Долли.

- Но я была бы в отчаянии, если бы тут было что-нибудь серьезное с его

стороны, - перебила ее Анна. - И я уверена, что это все забудется и Кити

перестанет меня ненавидеть.

- Впрочем, Анна, по правде тебе сказать, я не очень желаю для Кити

этого брака. И лучше, чтоб это разошлось, если он, Вронский, мог влюбиться в

тебя в один день.

- Ах, боже мой, это было бы так глупо!- сказала Анна, и опять густая

краска удовольствия выступила на ее лице, когда она услыхала занимавшую ее

мысль, выговоренную словами. - Так вот, я и уезжаю, сделав себе врага в

Кити, которую я так полюбила. Ах, какая она милая! Но ты поправишь это,

Долли? Да?

Долли едва могла удерживать улыбку. Она любила Анну, но ей приятно было

видеть, что и у ней есть слабости.

- Врага? Это не может быть.

- Я так бы желала, чтобы вы все меня любили, как я вас люблю; а теперь

я еще больше полюбила вас, - сказала она со слезами на глазах. - Ах, как я

нынче глупа!

Она провела платком по лицу и стала одеваться.

Уже пред самым отъездом приехал опоздавший Степан Аркадьич, с красным,

веселым лицом и запахом вина и сигары.

Чувствительность Анны сообщилась и Долли, и, когда она в последний раз

обняла золовку, она прошептала:

- Помни, Анна: что ты для меня сделала, я ни когда не забуду. И помни,

что я любила и всегда буду любить тебя, как лучшего друга!

- Я не понимаю, за что, - проговорила Анна, целуя ее и скрывая слезы.

- Ты меня поняла и понимаешь. Прощай, моя прелесть!

XXIX

"Ну, все кончено, и слава богу!" - была первая мысль, пришедшая Анне

Аркадьевне, когда она простилась в последний раз с братом, который до

третьего звонка загораживал собою дорогу в вагоне. Она села на свой

диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась в полусвете спального вагона.