Ничего интересного - Уилсон Кевин

— Каждый день? — простонали дети.

— Да. — Я была непреклонна. — И если вы почувствуете, что начинаете злиться или расстраиваться, начинайте вот так дышать. Хорошо?

— Не думаю, что это поможет, — сказала Бесси.

— Посмотрим, — ответила я, и мы отправились вниз есть кукурузные шарики и пить молоко из высоких стаканов.

После завтрака я достала из одного из шкафов маленькие рабочие тетради в обложках, изданные для чудиков, которые верили в приближающийся конец света и не пускали детей в нормальную школу. Хотя, может, это я зря. Может, это для родителей, которые не выпускали детей из дому, потому что те в любой момент могли загореться. Или просто для тех, кто надеялся научить своих детей чему-нибудь разумному, доброму, вечному. Кто знает? В любом случае, все тетради были отличного качества.

Я отыскала рабочую тетрадь по математике за четвертый класс. В каком классе учатся десятилетки? Я понятия не имела. Я попыталась вспомнить свое детство. Третий класс? Пятый? Нет, никак не могла сообразить. Четвертый класс подойдет, решила я, вырвала пару страничек с таблицей умножения и шлепнула на стол. Дети уставились на них, как будто там все было на китайском.

— Уроки? — простонал Роланд. — Не-ет…

— Я только хочу понять, что вы уже знаете, — сказала я. — Вам осенью идти в школу.

— Мама считает, в школу ходить не надо, — сообщила Бесси. — Говорит, что школа для баранов. Для тех, у кого совсем нет изобретательности.

— Ну, тут, конечно, есть доля правды, но такие изобретательные дети, как мы с вами, и из этого извлекают выгоду.

— Почему ты не можешь нас учить? — ныл Роланд. — Или Мэдисон?

— У нас нет специальной подготовки. Слушайте, времени еще полно. Пока что мы просто потренируемся. Попытаемся получить удовольствие, хорошо?

— Это отстой, — сказала Бесси.

— Тут все довольно просто. Вот, например, сколько будет четырежды три?

— Семь? — предположил Роланд.

— Нет, — ответила я, а потом поспешно добавила: — Но почти.

— Это отстой! — повторила Бесси.

— Да брось, Бесси. Четырежды три?

— Я не знаю, — сказала она, вся красная от стыда.

— Смотри, это просто четыре раза по три. Сколько будет три плюс три плюс три плюс три?

— Не знаю.

— Будет двенадцать. Четыре плюс четыре плюс четыре будет двенадцать. Четырежды три — двенадцать.

— Я это знаю, — Бесси повысила голос. — Я умею складывать. Умею.

Я видела, что ее смущение сменяется злостью. Видела, как она вся краснеет. Бесси взяла карандаш и начала рисовать на странице огромную цифру 12, но грифель сломался, прежде чем она успела закончить хотя бы единицу.

— Дыши, — спокойно сказала я. — Хорошо, Бесси? Вдохни поглубже.

— Мы не изучали математику, призналась Бесси. — Мы ее не изучали, так что мы ее не знаем.

— Ничего не говори, — сказала я. — Просто дыши.

Я оглянулась на Роланда, который сидел широко раскрыв рот. На листочке он нарисовал грустный смайлик. Но не покраснел. Не разозлился.

— Роланд, — произнесла я очень тихо, очень спокойно, как будто усыпляла кошку, — принеси мне полотенце, хорошо? Из ванной. Роланд!

Мальчик не двигался с места, скованный страхом.

— Полотенце. Полотенце, Роланд. Из ванной. Полотенце, Роланд. Можешь мне его принести? Из ванной. Полотенце.

— Хорошо, — наконец выдавил он и убежал.

Лицо Бесси сморщилось.

— Я так и знала, что мама мало нас учит, — сказала она. — Она говорит, что математика — ерунда. Но я знала, что так и будет! Я знала, что так и будет и все решат, что я тупая! Мы сами пытались разобраться, но ничего не получилось. Я пыталась, ясно?

— Я могу тебя научить, Бесси, — ответила я, но она уже вся покраснела.

Я подняла девочку, ощутила, какая она горячая, и усадила на пол.

— Ничего не говори, только дыши. Можешь сделать глубокий вдох?

Бесси начала дышать, глубоко, тяжело.

— Не работает! — крикнула она.

Роланд вернулся с полотенцем, и я бросилась к раковине, намочила его и отжала, насколько смогла. Когда я обернулась, на кистях и лодыжках Бесси начали появляться язычки пламени. Я взяла полотенце и начала водить им по ее рукам и ногам, и после каждого прикосновения поднималось облачко пара.

— Бесси, пожалуйста. Глубоко дыши, хорошо? Видишь, полотенце помогает.

— Просто засунь меня в душ, — сказала Бесси.

— Нет, мы справимся.

Я еще раз вытерла ее полотенцем, потом завернула в него, как в кокон. Роланд убежал, но я была слишком сосредоточена на Бесси, чтобы как-то на это отреагировать.

— Я с тобой, хорошо? — шепнула я на ухо девочки. Она была дьявольски горячая. Полотенце дымилось. — Дыши, и все пройдет. А потом — ну их, эти задачки, — достанем мороженое. А через пару дней сходим в особняк на семейный ужин и будем есть, что захотим. А потом, скоро, поедем в город. Накупим игрушек. Накупим новых книг. Купим одежду, какую захочешь. Закажем мороженое в настоящем кафе.

— С посыпкой и вишенкой. И с горячим шоколадом, — сказала Бесси.

Полотенце уже полыхало. Я стянула его с девочки и бросила, дымящееся, на пол. Я топталась на нем, пока оно не погасло, что заняло не слишком много времени. А потом, как по волшебству, Бесси перестала гореть, как будто огонь перенесся с нее на полотенце.

— Хорошо, — произнесла она, глядя на меня, — хорошо. — И в изнеможении осела на пол.

Я прижала ее к себе.

— Где Роланд? — спросила Бесси.

— Роланд! — крикнула я.

Через пару секунд мокрый насквозь Роланд вошел в гостиную. Вокруг него образовалась лужа.

— Я был в душе, — сказал он.

— Хорошо, — ответила я.

— Она не горит, — отметил мальчик, тыча пальцем в Бесси.

— Сейчас уже нет.

Роланд подошел к нам и сел рядом, на пол.

— Я о вас позабочусь, — сказала я.

— Ты хороший человек? — спросила Бесси.

Такой странный вопрос. Вопрос, который могут задать только дети, потому что не прожили столько, чтобы понимать, как просто на него ответить.

Помедлив пару секунд, как будто раздумывая над ответом, я призналась:

— Не очень. Я не плохой человек, но могла бы быть гораздо лучше. Простите. Но я здесь, с вами. И вы здесь, со мной.

— Но ты уедешь, — сказала Бесси.

— Когда-нибудь, — согласилась я. Три месяца — это много или мало с точки зрения ребенка? С моей точки зрения — много. — Я останусь столько, сколько вы захотите, — наконец сказала я. — Останусь.

Они, кажется, не слышали меня. Мы так и сидели, и я молилась, чтобы не зашел Карл. Как бы я ему это все объяснила? Пришлось бы вырубить его торшером, оттащить к машине, чтобы он потом решил, что ему приснился странный сон.

— Наша мама… — начала Бесси.

— Я знаю, — прервала ее я. — Я знаю, что я не ваша мама. Вам ни с кем не будет лучше, чем с ней…

— Она себя убила, — сказала Бесси. — Из-за нас.

Я попыталась вспомнить, говорила ли мне Мэдисон, что это был суицид. Почему она мне не сказала? Это секрет? Если я увижу Мэдисон, спрошу у нее.

— Не из-за вас, конечно, — произнесла я вслух. — Перестань, Бесси.

— Она сказала, что ей слишком тяжело. Сказала, что все скоро изменится, что нам надо будет пойти в обычную школу и что она больше так не может. Сказала, что папа хочет, чтобы мы были нормальными. И что этого никогда не будет.

— Мне так жаль, Бесси, — выдавила я.

Роланд сжался в калачик, и я обняла его второй рукой.

— Она выпила кучу таблеток, — продолжала Бесси. — Мы смотрели, как она их пьет. А потом мама умерла.

— Господи боже, — вырвалось у меня. — Мне так жаль.

Бесси казалась опустошенной, как будто у нее не осталось никаких эмоций. Она взглянула на Роланда. Тот кивнул.

— Она и нам велела принять таблетки, — наконец сказала она.

— Что? — Конечно, я прекрасно поняла, о чем она. Но что еще скажешь, когда такое происходит? Только притворяться, что ничего не понимаешь.

— Она положила таблетки на две тарелочки, для меня и для Роланда. И сказала принять их. И налила нам огромные стаканы апельсинового сока. Она плакала и говорила, что так нам всем станет лучше.