Реалити-шоу «Властелин мира» (сборник) - Мария Фомальгаут

– Если бы вы это на земле подцепили… ещё куда ни шло… хотя и тут чёрта с два что вылечим… а это…

Делаю последнюю попытку. Отчаянную.

– Ну ладно, я… а ведь за мной и другие вот так… кто-нибудь заразится, подцепит… что, так и будете каждому говорить – неизлечимо?

– Кто подцепит-то? Мил человек, у нас что, так много народу на Плутон летает?

Смотрю на парня. Ненавижу эту самодовольную рожу. Самоуверенную. Дескать, я энное количество лет отучился, теперь всё знаю. А потом про таких и пишут, пациент умер под ножом пьяного хирурга…

Захлёбываюсь кашлем, откуда-то из лёгких выбиваются синие побеги, щекочут в носу. Вытаскиваю синюю поросль, побег тянется, тянется, с лёгким всхлипом отрывается, лёгкие взрываются болью. Мир меркнет перед глазами. Верчу в руках упругий синий побег, парень в белом отодвигается от меня в сторонку. Аг-га, струхнул, вот щас суну тебе эту дрянь за шиворот, пусть она по тебе расползётся…

– Ну, если хотите, могу устроить вас… свободная койка есть…

Вздрагиваю. Свободная койка… на хрена мне эта свободная койка… ещё бы предложили свободное место на кладбище и простыню в подарок.

– Нет… сам… сам как-нибудь…

С трудом выволакиваю себя из кресла, синяя поросль сжимает меня сильнее, чувствую, как внутри оплетает мои мышцы, скользит по костям.

Делаю шаг из кабинета, вываливаюсь вместо коридора в открытый космос…

– Как себя чувствуете?

Вкрадчивый шёпот над головой.

– А?

– Чувствуете себя как?

Белый потолок. Парень в белом халате.

– Да… ничего… терпимо…

– Сердечко как?

– А?

– Как сердечко, спрашиваю?

– Ничего… бьётся…

– Дышите как? Ну-ка…

Как дышу… сам не понимаю, как я дышу, синие поросли колышутся в лёгких…

– В-выздоравливайте, – говорит парень в белом. Усмехаюсь ему вслед. Легко сказать…

Парень перебирается к соседним кроватям, о чём-то расспрашивает лежащие на них тела. спрашивает полушёпотом, чтобы не разбудить остальных. В тесной комнате запах смерти. Даже не смерти, а того, что бывает перед смертью, что хуже самой смерти, какое-то безумное гниение заживо…

– Теснотища-то какая, ещё кроватей понаставили, – шепчет старушка на соседней постели.

– А вы думали, в сказку попали? – вторит ей нечто полусгнившее на кровати напротив.

Спрашиваю себя, почему в палате вместе и мужчины, и женщины. Тут же сам себе отвечаю. Кто-то не считает нас за людей. Кто-то уже знает, что нам нет возврата в тот мир, где люди ходят сами, без посторонней помощи. И дышат сами. И ещё много чего сами…

– Давайте, что ли, знакомиться, – говорит старушка, – Вера Николавна я…

– …главное, я до последнего не верила, что самолёт падает… Ну просто… ну не могло это с нами случиться, не могло. Это там, в газетах, в новостях, самолёт такой-то разбился, все погибли… А с нами и быть этого не может.

Киваю. Слушаю. В белой комнате с запахом смерти нам оставили только воспоминания. Воспоминания нельзя отобрать, переписать на внуков, оставить в завещании. Мне кажется, воспоминания переживут нас, мы уйдём, а они останутся. Да они и остаются, нет-нет, да и почувствуешь, как шевельнётся в углу комнаты чья-то память…

– …прихожу в себя, вся перемотанная, гипсом закованная, шевельнуться не могу… первым делом спрашиваю, где Андрей? А они только руками разводят. Я кричу, куда Андрея моего подевали, а кричать уже не могу, хрип один…

Киваю. Лежим в полумраке комнаты, холод собачий, натопить нормально и то не могут. Ну да, на нас экономят. Мы для них уже не люди. Ещё люди, но уже не люди.

Вот с тех пор и маюсь… полупарализованная… я уже думаю, лучше бы я тогда с ним… вместе…

Шёпот едва слышен. Здесь учишься различать тихие звуки. И даже не звуки, движение губ, даром, что самих губ не видишь. Было такое, далеко-далеко от земли, когда ещё не знаешь, что хочет сказать человек в микрофон, в динамиках тишина, и по движению губ, по каким-то флюидам понимаешь… Я ещё не знал, что от парней ничего не осталось, что эта синяя хрень сожрала их дочиста… почувствовал…

Лучше бы я тогда… с ним…

Внезапно понимаю, что надо делать. Чтобы не гнить заживо. Здесь. В тесной комнате с запахом смерти, и даже не смерти, а чего-то, что бывает перед смертью, и что хуже самой смерти…

– Вот… нашёл.

Илья тычет пальцем в экран. Ничего не вижу. Делаю вид, что вижу. Киваю.

– Продам самолёт. Год выпуска две тыщи десять. Общий налёт сто шестьдесят часов. Два миллиона сто тыщ. Торг уместен…

Почему-то я не так представлял себе этот самолёт. Да и Илья, кажется, не так его себе представлял. И все мы не так его себе представляли.

Сам не понимаю, как я добрался до самолёта. Я много чего не понимаю. как я вообще выбрался из этой богадельни, куда люди спихивают людей, с которыми не знают, что делать, и которых некуда девать. Как я вообще доехал сюда, даром, что передвигаться вообще не могу, руки превратились в какое-то подобие крыльев, ноги сплелись в какую-то пародию на хвост…

Кажется, меня побаиваются. Кто, все. Боятся, что эта хрень перекинется на них. Зря боитесь. Не перекинется, радиация, штука такая, она одного меня хрен знает во что превратила, и хватит с неё.

Только там не радиация была, там другое что-то. У нас, на Фениксе». Хрень какая-то рванула, парни как раз в цехе были, я покурить вышел, это меня и спасло. Я так думал, что спасло. Теперь понимаю, лучше бы я вместе с ними загнулся. Там. В цехе. Чем такое.

Вспоминаю, как врач разводил руками: вы мне скажите, вы там над чем работали вообще… Откуда я знаю, над чем, не знаем мы, начальство чёрта с два что скажет, да начальство, похоже, само не знает. Какая-то там степень секретности. Сиди и смотри, как эта секретность тебя чёрт знает во что превращает. Сгнивай заживо. Вякнул что-то про лечение за границей, только у виска покрутили: окстись…

Так что даже удивляюсь, что сюда добрался. И что из богадельни этой выбрался. В которую спихивают таких, как я. Чтобы не видеть. Чтобы не думать, что с нами со всеми делать…

Илья осматривает самолёт. Товар лицом, так сказать. Придирчиво хмыкает.

– Что ж вы купили-то… горе моё…

– А что так? – Вера Николаевна подслеповато щурится, – не взлетит, что ли?

– Взлететь-то взлетит… только упадёт.

– Упадёт?

– Это точно. Топливный бак повреждён. Вытечет всё в пути, разобьёмся к чертям…

Илья говорит еле слышно. Мы все говорим еле слышно. Нет сил говорить, в умирающих лёгких не осталось дыхания. Понимаем друг друга по движению губ, по движению мыслей.

– Да и приземляться я не умею… – говорит Илья, – это Лешка у нас по приземлениям спец был… а я так… экзамен сдал на троечку с минусом, да и то потому, что декану всякого поднёс…