Американец - Генри Джеймс

— Вы очень религиозны? — спросил Ньюмен с величайшей почтительностью, прозвучавшей почти гротескно.

Месье де Беллегард, очевидно, сразу же оценил эту комическую нотку, но с минуту смотрел на Ньюмена без тени иронии.

— Я правоверный католик. Питаю уважение к церкви. Поклоняюсь Пресвятой Деве. И боюсь дьявола.

— Ну тогда, — сказал Ньюмен, — за вас можно не беспокоиться. В настоящем у вас удовольствия, в будущем — религия; на что вам жаловаться?

— А от жалоб тоже получаешь удовольствие. В вашем преуспеянии есть нечто, меня раздражающее. Вы первый человек, кому я позавидовал. Странно, но это так. Я знавал многих людей, обладавших кроме мнимых преимуществ, которые, может быть, имею и я, вдобавок умом и деньгами, но почему-то ни один из них не вывел меня из равновесия. А у вас есть то, что и мне хотелось бы иметь. Это не деньги и даже не мозги, хотя, нет сомнений, и того и другого у вас в избытке. И даже не ваши шесть футов роста, хотя и я бы не прочь быть дюйма на два повыше. Нет — у вас почему-то всегда такой вид, словно, где бы вы ни были, вы всюду чувствуете себя как дома. Когда я был мальчиком, мой отец объяснил мне, что именно по такому выражению лица люди и узнают Беллегардов. Он обратил на это мое внимание. Но считал, что нельзя выработать такой вид преднамеренно. Он говорил: когда Беллегарды вырастают, это выражение появляется у них само собой. По-моему, так и случилось: я действительно чувствую себя всюду как дома. Место в жизни было уготовано для меня заранее, и занять его ничего не стоило. Но вы, вы, ведь я не ошибаюсь, сами обеспечили себе собственное место, вы занимались, как недавно изволили сообщить, изготовлением ванн, и при этом, право, производите впечатление человека, всегда чувствующего себя непринужденно, взирающего на все с высоты. Мне представляется, что вы путешествуете по свету как человек, едущий по железной дороге, контрольный пакет акций которой принадлежит ему одному. Глядя на вас, я чувствую, будто что-то в жизни пропустил. Что же это?

— Вы не испытали гордого сознания, что честно потрудились… скажем, изготовили несколько ванн, — ответил Ньюмен в шутливом тоне, но говорил он серьезно.

— Ну нет, я встречал людей, за которыми числится даже больше, людей, которые занимались изготовлением не только ванн, но и мыла — больших брусков сильно пахнувшего желтого мыла, однако в их присутствии я не чувствовал себя уязвленным.

— Значит, это привилегия американского гражданства, — заметил Ньюмен. — Оно помогает человеку утвердиться в жизни.

— Возможно, — отозвался месье де Беллегард. — Но должен сказать, что встречался со множеством американских граждан и они вовсе не выглядели людьми, утвердившимися в жизни, и не походили на крупных держателей акций. Я никогда им не завидовал. Думаю, это скорее лично ваша особенность.

— Перестаньте, — сказал Ньюмен. — А то я возгоржусь.

— Не возгордитесь. Гордость вам не свойственна так же, как и самоуничижение, — отсюда и непринужденность вашей манеры. Люди горды, только когда им есть что терять, а самоуничижаются, когда им есть чего добиваться.

— Не знаю, есть ли мне что терять, — произнес Ньюмен. — А вот добиться кое-чего я хочу.

— Чего же? — спросил гость.

Ньюмен замялся:

— Я поделюсь с вами, когда узнаю вас получше.

— Надеюсь, долго ждать не придется! Буду счастлив помочь вам добиться того, чего вы хотите.

— Не исключено, что сможете.

— Не забудьте тогда, что я всегда к вашим услугам, — ответил месье де Беллегард и вскоре после этого откланялся.

В течение следующих трех недель Ньюмен несколько раз встречался с Беллегардом, и, хотя они не давали друг другу торжественных клятв в вечной дружбе, между ними установилось своего рода товарищество. Для Ньюмена Беллегард был идеалом француза — приверженца традиций и романтизма, насколько наш герой мог разобраться в этих загадочных понятиях. Галантный, пылкий, веселый, любящий произвести впечатление и радующийся своему успеху больше, чем те, ради кого он старался, даже если его старания были справедливо оценены, обладатель всех заслуживающих внимания светских достоинств, поклонник всего веселящего душу, жрец некоего таинственного священного культа, говоря о котором он прибегал к выражениям, куда более восторженным, чем если бы речь шла о недавно встреченной хорошенькой женщине, — культа понятия несколько устаревшего, хотя и, несомненно, благородного, а именно понятия honeur,[66] — граф был неотразим, интересен и занимателен, — словом, обладал характером, который Ньюмену не составило труда оценить сразу, хотя, размышляя о своеобразии человеческой природы, он никогда не смог бы представить себе, что подобные характеры существуют. Знакомство с Беллегардом нисколько не поколебало столь удобного для него убеждения, будто все французы легковесны и пустоголовы, однако навело на мысль, что из легких ингредиентов, если их хорошенько взбить, получатся великолепнейшие блюда. Трудно было представить себе двух более несхожих приятелей, но эти различия и составляли прочную основу для дружбы, главным достоинством которой являлось то, что обоим всегда было интересно друг с другом.

Валентин де Беллегард жил в цокольном этаже старинного особняка на улице д’Анжу Сен-Оноре, и одной стороной его маленькая квартира выходила во двор дома, а другой — в старый сад, располагавшийся за домом, — в один из тех больших тенистых сырых садов Парижа, которые неожиданно открываются из окон задних комнат и приводят в удивление — диву даешься, как они здесь уцелели при неутолимой жажде отвести каждый клочок земли под жилые кварталы. Когда Ньюмен нанес Беллегарду ответный визит, он намекнул молодому графу, что принадлежащая ему квартира, мягко говоря, не менее забавна, чем его собственная. Но особенности этого жилища были совсем иного рода и ничем не напоминали раззолоченные залы нашего героя на бульваре Османна: потолки здесь были низкие, комнаты темные, тесные, заставленные множеством антикварных безделушек. Беллегард, хоть и был нищим патрицием, оказался ненасытным коллекционером; стены его комнат были увешаны ржавым оружием, старинными панно и плаке, двери прикрыты выцветшими гобеленами, полы устланы заглушающими шаги шкурами. Здесь и там, как дань изяществу, красовались нелепые предметы, на которые такие мастера французские меблировщики: то за ниспадающими занавесями открывалось в укромном уголке зеркало, посмотреться в которое из-за царившего там полумрака было нельзя, то вы наталкивались на диван, на который из-за обилия оборок и фестонов и присесть было страшно, то перед вами представал задрапированный камин, весь в воланах и бахроме, совершенно исключающих возможность его затопить. Вещи молодого человека были разбросаны в живописном беспорядке, в комнатах стоял запах сигар, смешанный с другими, трудноопределяемыми ароматами. Ньюмену квартира графа показалась сырой, тесной и мрачной, а случайная, загромождающая комнаты мебель его озадачила.

Как все французы, Беллегард весьма охотно говорил о себе и не скупился на подробности, щедро открывая тайны своей жизни. Естественно, ему было что рассказать о женщинах, и он частенько пускался в сентиментальные и ироничные воспоминания о виновницах своих радостей и печалей. «Ах эти женщины! На что только я из-за них не шел! — восклицал он, блестя глазами. — C’est égal,[67] сколько бы глупостей и дурачеств я ради них ни наделал, ни о чем не жалею!» Ньюмен же привык сохранять сдержанность на этот счет; ему казалось, что распространяться на подобные темы значило бы в какой-то степени уподобиться воркующим голубям или крикливым обезьянам, что просто недостойно представителя многосложной человеческой породы. Однако откровения Беллегарда чаще его забавляли, чем раздражали, потому что благородный молодой француз не относился к числу циников.

— Я думаю, — заметил однажды Валентин, — что развращен не более многих моих сверстников, а мои сверстники развращены весьма умеренно.

Он умел рассказывать прелестные истории о своих приятельницах, коих было великое множество — и при этом самых разных, — и заявлял, что, несмотря на такое множество и многообразие, обо всех можно сказать больше хорошего, чем дурного.

— Но вы на меня не полагайтесь, на мой суд полагаться нельзя. Я к дамам пристрастен, ведь я idealist![68]

Ньюмен слушал его с невозмутимой улыбкой и со своей стороны радовался, что молодой человек способен на столь изысканные чувства, но в глубине души не верил, будто французу дано обнаружить в представительницах прекрасного пола достоинства, о которых сам он не подозревал. Однако месье де Беллегард не ограничивал свои беседы лишь автобиографическими откровениями, а с интересом расспрашивал нашего героя о событиях его жизни, и Ньюмен поведал ему несколько историй, куда более хлестких, чем те, какие имелись в запасе у молодого Беллегарда. Он попросту изложил ему с начала и до конца историю своей жизни со всеми ее перипетиями, а когда его слушатель отказывался ему верить или, в силу своих аристократических понятий, не мог примириться с рассказываемым, Ньюмен только смеялся и сгущал краски. Еще недавно на Диком Западе ему не раз приходилось сиживать у чугунной печки в компании шутников — великих мастеров на самые залихватские выдумки, которые с каждым часом становились все более залихватскими, однако слушатели их «глотали». Он тоже научился пускать в ход свое воображение, нанизывая небылицы одну на другую. Слушая эти истории, Беллегард взял за правило встречать каждую смехом и, силясь сохранить за собой репутацию всезнающего француза, подвергал сомнению решительно все, о чем рассказывал Ньюмен. Кончилось тем, что Валентин отказывался принимать на веру даже некоторые освещенные временем истины.