Иона - Алекс Тарн

— Приятель подарил… из Хайфы… Что тут смешного?

Андрей и в самом деле смеется. Яник смотрит на него в полном изумлении. Впрочем, он уже имел возможность наблюдать удивительную живучесть Белика, его поразительную способность выстраиваться заново, с легкостью фокусника воскрешать в себе эту особенную, циничную самоуверенность, более всего характерную для него в обычных ситуациях. Тогда, в переулке, и сейчас, в этих гиблых горах, он был, казалось, напрочь размазан страхом смерти, слабостью, чугунной тяжестью обстоятельств… но вот — как будто кто-то сверху, как в компьютерной игре, щелкнул мышкой, вдохнул в жалкую выпотрошенную шкурку новые жизни, и — опаньки!.. — прежний Андрей во всей красе и силе насмешливо смотрит на Яника из кокона свитеров.

— Вспомнил историю про Ермака Тимофеича. Он, если знаешь, тоже из-за шубы погиб. И шуба, кстати, тоже дареная, с царского плеча… утянула на дно реки удалого атамана… прямо как Мишаню нашего, да будет вода ему пухом.

— Экий ты… — Яник ищет подходящее слово; отвращение переполняет его. — Экая ты мокрица, Белик, честное слово. Человеческого в тебе — считай что и нет. Разве что если напугать тебя как следует — тогда только и проглядывает что-то нормальное… тьфу!..

— А чего это ты так вскинулся? — удивляется Андрей. — Я что — недостаточно почтителен к светлой памяти почившего товарища? Так я вообще недостаточно почтителен ко всему на свете, включая, кстати, себя самого. Я ж не на Мишаню плюю, я на весь мир плюю. А поскольку Мишаня в этом мире — часть, то и на него попадает, автоматом… Или ты считаешь, что я каким-то боком в его смерти повинен? Нет?.. Так в чем тогда претензии?

Яник молчит. Действительно, разве Андрей виноват в том, что случилось на реке? Нет ведь? Потому что если виноват Андрей, то виноват и Яник… такая вот логика получается. А все равно как-то режет слух эта его интонация, противно как-то… и ухмылка эта дрянная… так бы и врезал…

Белик снова ухмыляется.

— А знаешь, ты ведь сейчас интересную вещь сказал — про страх. Характерную такую. Только сам ты ее, видно, до конца не просекаешь. Давай-ка я тебе растолкую, так уж и быть — время все равно девать некуда. Попользуйся напоследок моим могучим интеллектом… дарю!.. — как шубу с царского плеча. Ты говоришь: только когда я напуган, во мне есть что-то человеческое. Так? Ага… Ляпнул-то ты не подумавши, а ведь тут целая философия кроется. «Человек должен бояться» — вот какая философия. Бояться! Только тогда, мол, он и человек! Ты понимаешь? Не гомо сапиенс — человек разумный, а гомо обосрапиенс — человек боящийся — вот он, ваш идеал! Кто же после этого мокрица? Я или ты?

— У вас там, в Израиловке, бегают тараканы в черных лапсердаках, сами себя пейсами погоняют… — как они называются, не подскажешь? — «Харедим!» Страшащиеся! Скажи-ка, кто из нас больше на мокрицу похож — я или они? Я — человек разумный, свободная образованная личность, гражданин вселенной, или они — невежественные каракатицы в мокрых от страха штанах? А? Говори что хочешь, а для меня ответ очевиден.

— Ты, конечно, можешь возразить, что и я боюсь — иногда, время от времени… А я и не спорю, бывает и со мною, очко-то не железное; не часто, но поигрывает… Только ведь разница в чем? Разница в том, что я этих моментов стыжусь, вижу в них проявление слабости, что-то мешающее, не-человеческое. А ты вот — наоборот. Ты именно в подлом этом страхе человеческое углядел… Где ж тут логика?

Андрей замолкает и снисходительно смотрит на молчащего Яника.

— Эй, Яник! Ну скажи что-нибудь, что ты молчишь, как пень? Или спишь?.. усыпили мальчика умные разговоры?

Яник неохотно пожимает плечами.

— Не знаю. По логике ты, наверно, прав… но дело тут не в логике.

— Не в логике? Ну?.. давай дальше. А в чем?

— А в том, что противно. Понимаешь? Ты вот мне противен со всей твоей ловкой логикой. А Мишаня — наоборот; он, может, и потел чересчур, но это — от сердца. Сердце у него было больное. А у тебя от сердца — ничего, все — от головы. Если б я мог вас двоих местами поменять — так, чтобы он тут вместо тебя сидел, а ты бы вместо него мертвым лежал… поверь, ни секунды бы не сомневался. Да что там… Я бы за него одного сотню таких, как ты, отдал бы… свободных образованных личностей.

Да и о какой свободе ты говоришь? Это ты-то свободен? — Яник вдруг ощущает удивительную, странную легкость, с которой рождаются слова… они будто даже приходят к нему не изнутри, а извне, сгущаются из полумрака пещеры, капают с серого дождливого неба, скатываются прямо в руки по мокрому каменистому склону. — Как бы не так! Посмотри на себя — ты ведь живешь в вечной погоне, причем в обеих ролях одновременно: ты гонишься за чем-то; кто-то гонится за тобой. Это ты называешь свободой? Мишаня мне что-то рассказывал, не помню уже — что ты, мол, владелец заводов-газет-пароходов… но как можно чем-то владеть на бегу? Да и страхи бывают разные. Тут я каюсь — ошибся. Нет в твоем страхе ничего человеческого. У тебя страх мышиный — а ну как догонят? Боли ты боишься, вот чего… смерти… это страх простой, животный, на уровне инстинкта. А у этих тараканов пейсатых, как ты их называешь, страх другой, не такой…

Яник поднимает к глазам свои грязные исцарапанные ладони, изуродованные острыми кромками камней и колючим кустарником. Ему вдруг кажется, что они светятся… что за чушь… конечно, нет!.. — это просто бездомный, отбившийся от своих луч чудом выпростался из-под клочковатого облачного одеяла и приблудился к ним, сюда, в эту пещеру, в пахнущий гнилью и человеческим калом полумрак. Это всего лишь луч… отчего же тогда койоты, вжавшись в стену, с таким откровенным страхом смотрят из дальнего угла пещеры? Отчего Андрей, умный циничный Андрей, гражданин вселенной, владелец заводов-газет-пароходов, уставился на него с таким боязливым изумлением? Или это тоже кажется?

Андрей принужденно смеется, по одному выхаркивая из себя уродливые смешки. Но ему не смешно, ему страшно.

— Ну ты прямо философ… пророк Иона. Или как это по-местному — наби Юнус?..

Белик старается звучать насмешливо, но получается как-то глухо, жалко, просительно… почему?.. что это он вдруг, в самом деле?.. нашел кого бояться! Этого неотесанного неуча, мальчишку?! Он начинает злиться, прежде всего на себя самого, на свою непонятную, необъяснимую трусость, он раздувает эту злость — чтобы заглушить страх, забить его поглубже, замять, уничтожить. Но страх не дается, он поднывает внизу живота, тоненько просит: хватит, перестань, замолчи, не дразни лихо… — вон, смотри, койоты-то как притихли, сидят и молчат в тряпочку, и ты помалкивай. Но не таков Андрей Белик, чтобы уступать пустым страхам и глупым предчувствиям. Он упрямо наклоняет голову и говорит тихо, но твердо:

— Чепуху ты гонишь, паренек. Другой страх… Страх — он всегда одинаков.

— Так уж и одинаков? — отвечает ему незнакомый Яник. Или это не Яник?.. — Так уж и одинаков? Сейчас, к примеру, ты чего испугался? Молчишь?.. А давай я тебе растолкую. Другой страх — он не от того, что догонят и убьют; он вообще к беготне отношения не имеет. Другой страх говорит: там ли я стою?.. — а вдруг не там? Тот ли я человек?.. — а вдруг не тот? А еще он говорит: как же так получилось, что ничем путным в этой жизни я не занимался, кроме идиотской беготни вокруг дивана; ничего не успел, а жить-то мне осталось всего неделю. Одну неделю! Это я тебе говорю от имени наби Юнуса, коли уж ты изволил его упомянуть.

Яник смотрит на бледное лицо Андрея, на его трясущиеся губы, и ему становится неприятно. Зачем раздавил человека? Он ощущает в себе какую-то чудовищную силу, как во сне. Как во сне?.. — Ну, конечно, он спит. Спит! И слава Богу, и никакой мистики… Придя к этому утешительному заключению, Яник облегченно вздыхает и командует:

— Ну и ладно. Побазарили и хватит. Давайте спать. Все… — и действительно засыпает.

Поздним вечером, когда они выходят вслед за Масудом навстречу второй ночи каторжных альпинистских работ, Андрей спрашивает Яника как-то уж совсем небрежно — что он, собственно, имел в виду, говоря об одной оставшейся неделе?

— О какой неделе? — не понимает Яник. — А… надо же, а я был уверен, что мне все это приснилось… Да ну, не обращай внимания — это я так, ляпнул не подумавши…

— Дурак ты, техник, и шутки у тебя дурацкие.

— Ага, — с готовностью соглашается Яник. — Сойдемся на этом. Устали мы очень, вот и глючим на ровном месте. Хотя что я говорю — какое же оно ровное, это место?

Устали — не устали, но вторая ночь дается им обоим на удивление легко. Приноровились, что ли? К рассвету группа выходит на мосульское шоссе, в десяти километрах южнее Заху. Перед тем как сесть в такси, прощаются с койотами. Яник протягивает Масуду руку. Тот берет ее в обе ладони и, наклонившись, прикладывает ко лбу. Остальные проводники в точности повторяют его жест. Затем койоты пятятся, сбиваются в стаю и с видимым облегчением поворачивают обратно, в горы. Андрея они вниманием не удостаивают. Сил удивляться всему этому уже нет никаких.