Мон-Ревеш - Жорж Санд

С этой целью для ручья было прорыто новое русло на склоне, противоположном тому, который он сам себе выбрал; дамы Пюи-Вердона видели подготовительные работы, не подозревая об их назначении; им говорили о дороге в ложбине, потом о спуске воды для орошения пересыхающих лугов с другой стороны; через некоторое время внизу, у скал, был устроен бассейн с выходными отверстиями, якобы в качестве цистерны для полива. Наконец в последнюю неделю, когда все были заняты дальними прогулками или охотой, Амедей смог устранить последние препятствия и дать водам ручья собраться в запасном резервуаре, незаметно для тетушки и кузин.

Оцепенение, в которое часто погружалась госпожа Дютертр, равно как и развлечения, которые Тьерре и Флавьен устраивали для Натали и Эвелины, благоприятствовали незаметному для дам проведению заключительных работ; к тому же деревья на холме скрывали их от глаз. Одна лишь Малютка, внимательно и проницательно следившая за событиями, все заметила и все поняла; но она не хотела лишить свою «мамочку» сюрприза, а отца — удовольствия доставить радость жене. Она была нема как могила, ей даже в голову не пришло похвастаться этим впоследствии — так тверд и надежен при внешней бездумной веселости был характер этого ребенка.

Тьерре явился, когда все уже направлялись к тому месту, которое Дютертр счел удобным, чтобы произвести наибольшее впечатление. Оттуда была видна вся лужайка, и Дютертр с лукавством доброго отца усадил свою семью и гостей спиной к холму; он указывал им на горизонт и подготовлял к тому, что необычайное явление произойдет именно здесь.

Если бы этот сюрприз осуществился на сутки раньше, славный Дютертр, чей характер, одновременно серьезный и живой, имел много общего с характером его Малютки, получил бы тройное удовольствие от этого маленького праздника: как ребенок, как любовник и как отец. Но сердце его было разбито, и он делал над собой отчаянные усилия, чтобы скрыть от жены и дочерей грызущую его тревогу. Он обещал племяннику притвориться, будто не замечает состояния жены, — иначе он мог лишь ухудшить его, поскольку Олимпия утешалась только тем, что муж не знает о ее болезни. Дютертр решил заботиться о ней без ее ведома, делать вид, что ее заболевание открывается ему лишь постепенно, и никогда не показывать ей, насколько он им напуган. Но он был бледен, и его голос, всегда такой звучный и свежий, сильно изменился. Тьерре это заметил. Дютертр в ответ пробормотал что-то о насморке и мигрени. Он изо всех сил изображал бурное веселье; но взгляд его не мог оторваться от Олимпии, и при каждом ее движении он невольно вздрагивал, словно ждал, что она вот-вот умрет на глазах у всех в расцвете красоты и молодости.

Небо прояснилось, и наконец показалось солнце, как бы вознаграждая Дютертра за его старания. Правда, было слышно, как на холме стучат кирки и лопаты, но к этому стуку уже все привыкли и не обращали на него внимания. Вдруг Амедей, который незадолго до этого исчез и находился среди рабочих, подал условленный сигнал свистком. Дютертр ответил таким же сигналом, означавшим, что все находятся на своих местах; он скомандовал всей группе обернуться, однако при этом взял руку жены и прижал ее к груди, готовый успокоить Олимпию, если неожиданное впечатление сильно взволнует ее. Тут все услышали глухой рев, словно поднялся сильный ветер, потом прозвучало что-то вроде отдаленного грома, и наконец, после того как поспешно убрали последние запруды в резервуаре, вода ринулась вниз, между деревьями, образовав первый каскад, шумный, мутный и немного страшный; вода хлынула в естественную трещину скалы, куда и было направлено ее течение. В первую минуту падение воды было стремительным и увлекло за собой несколько больших камней и молодых деревьев, росших близко от внезапно раздвинувшихся берегов; к грохоту воды прибавилось еще торжествующее и радостное «ура», вырвавшееся у нескольких десятков рабочих. Но вскоре вода стала не такой мутной и растеклась по новому руслу, падая серебряной скатертью на омытые склоны и далее, струясь веселым и быстрым ручейком между деревьями парка; ручеек вливался затем в прежнее русло.

Все окрестные жители сбежались к входу в парк посмотреть на чудесное зрелище, все пастухи, находившиеся в округе, собрались на ближних холмах; живописное представление получило и зрителей, и аплодисменты. Дютертр внимательно следил за женой; он держал ее за руку, незаметно щупая пульс. «Если неожиданность, страх или удовольствие причиняют ей боль, значит, это чисто физическое заболевание», — думал он. Это меньше пугало его, чем мысль о том, что ее болезнь имеет психологические причины. Олимпия не вздрогнула, не затрепетала, ей несвойственны были ни трусость, ни жеманство. Напротив, шум, неожиданность и бурный поток воды понравились ей. Ее щеки слегка разрумянились, глаза заблестели; она даже оказалась настолько бодрой, что подбежала поближе к каскаду, как только это стало возможным без риска, что ее заденет падающий камень или дерево.

— Какая прелесть! Какая удачная мысль! — говорила она мужу, все время державшемуся вблизи нее.

— Это твоя мысль. Разве ты не говорила в прошлом году, что здесь не хватало только водопада?

— Как! Только потому, что я это говорила? Ради меня?

— А ради кого же, скажи не милость?

— Тс-с, замолчи, друг мой, или говори об этом потише! — живо произнесла Олимпия.

Дютертр ощутил ее волнение, увидел, как резко она обернулась, проверяя, не услышал ли его слова еще кто-нибудь, как она задохнулась, маскируя удушье притворным кашлем, и ему наконец открылась часть правды.

Сотни раз жена говорила ему с улыбкой: «Будь осторожен, не выражай слишком явно свою любовь на глазах у дочерей; здесь все тебя обожают, а привязанность ревнива. Не нужно, чтобы наши дорогие девочки думали, будто ты предпочитаешь одну из нас всем остальным». Дютертр привык к мысли об этой невинной а нежной ревности; он даже привык уважать ее, считаться с ней и полагал, что Достиг нужного равновесия. Он думал, что обожает жену втайне от всех, и этот целомудренный секрет до сих пор придавал дополнительную прелесть его любви. Доверчивый, неспособный предполагать в людях дурное, инстинктивный оптимист, ибо он искренне желал счастья близким, он до сих пор не опасался всерьез, что его второй брак может иметь дурные последствия для всей семьи. Он долго верил в доброту своих дочерей. Но понемногу он стал замечать, каким высокомерным и жестким становится характер старшей, как неистово проявляет свою независимость средняя; он понял, что его личное счастье может вызвать у них горечь или послужить предлогом к возмущению. В последнее время ему все больше казалось, будто он видит, даже прикасается к этим скрытым ранам, глубину которых он, однако, еще не оценил. Но Олимпия всегда успокаивала его, с удивительной настойчивостью и деликатностью отрицая причиняемые ей страдания, унижения, неприятности, сглаживая неправоту других, исправляя или скрывая зло; она добилась того, что ее муж был усыплен видимостью душевного покоя, в котором он так нуждался. Она надеялась, что всегда сумеет скрыть от него глухие тревоги этой неспокойной семейной жизни. С тех пор как два года тому назад он дал согласие стать депутатом, ему приходилось подолгу отсутствовать, и это способствовало тому, что усилия Олимпии увенчались успехом. Хотя Олимпия не любила светскую жизнь, она охотно принимала многочисленных гостей, которые мешали ее мужу, когда он возвращался домой, увидеть пропасть, разверзающуюся под самыми камнями его домашнего очага.

Но на этот раз он был исполнен предчувствий, и, обернувшись тем же инстинктивным движением, что и его жена, он увидел глубокие черные глаза Натали; она устремила на Олимпию взгляд, полный странной иронии и презрения. Натали теперь ненавидела Олимпию со всей силой уязвленной гордости. Она, как умела, попыталась понравиться Флавьену. Флавьен этого не заметил; он видел только Олимпию, и Натали дала себе клятву отомстить ей, даже если пришлось бы пронзить сердце отца, чтобы добраться до сердца соперницы.

Через несколько секунд семья Дютертра смешалась с толпой рабочих, увитые лентами мотыга и лопата, которые рабочие преподнесли хозяйкам замка, были осыпаны деньгами и облиты вином; Дютертр взял под руку Амедея и отвел его в сторону, как бы для того, чтобы поглядеть на новое русло ручья.

— Причина! В чем причина? — восклицал этот благородный и пылкий человек. Он уже не мог справиться со своим горем. — Ты от меня это скрываешь! Скажи, тебе ведь все известно! И я тоже знаю — мне кажется, что знаю, — но если я ошибусь, это будет так ужасно, будет страшно… Говори, мой мальчик, говори, ведь твои уста не знают лжи. Тут, несомненно, действуют причины нравственные. Только горе может вызвать такую странную болезнь, такую борьбу тела с душой, жизни со смертью. Моя жена несчастна, мою жену гложет ужасное горе! Ее душа, прямая и пылкая, как моя, как наша, Амедей, не может выдержать непрестанной борьбы против язвительности и не». справедливости. Моя жена нуждается в любви и в том, чтобы ее любили. Мою жену не признают, ее ненавидят…