Неон, она и не он - Александр Солин

«Сюда, сюда!..» – бормотала она, обхватив его за шею одной рукой, отставив другую и ощущая головокружительную слабость. Он открыл дверь и шагнул, было, в комнату, где Мишка ей изменял, но она в последний момент изогнулась и ухватилась вытянутой рукой за косяк: «Нет, нет, не сюда!..» Он вернулся, нашел верный путь, в неоновой темноте донес ее до кровати и с бесконечной осторожностью уложил на покрывало.

«Раздень меня…» – попросила она.

Он откинул черный занавес подола и, целуя теплую замершую кожу, стянул с нее чулки. Затем усадил, и платье легко скользнуло через воздетые руки. Охваченная томительным восторгом, она откинулась на подушку, и пока он сдирал с себя одежду, скинула лифчик и, оставшись в трусах, лежала, раскинув безвольные руки. Склонившись над ней, он благоговейно устранил символическое кружевное препятствие и с неведомой ей доселе нежной, звериной страстью взял ее. Все продолжалось не более минуты, и она, не испытав телесных судорог, тем не менее оказалась наверху блаженства…

Забыв о полотенце и ванной, она шептала, прильнув к нему:

«Я люблю тебя, Володенька! С первого дня люблю!»

20

Что за удивительная штука жизнь! Настолько же безрассудна, как и мудра, также груба, как и изысканна, в той же степени отвратительна, как и упоительна. Милосердие у нее произрастает из жестокости, счастье из отчаяния, великодушие из отвращения, и только любовь живет сама по себе, неизвестно из чего возникая и непонятно во что превращаясь.

Какой взлет, какое вознесение, какая высота – даже дыхания не хватает! «Как! Дожить до двадцати семи лет и не ведать этого счастья – любить?! Да о чем же я думала раньше?» – не переставала изумляться она, торопясь домой, чтобы броситься ему на шею, зная, что он подхватит и закружит ее, а затем, отстранившись, будет глядеть на нее темнеющими от неутолимого желания глазами, и она, сомкнув веки, ослабеет в его объятиях. Достаточно ему было соединиться с ней губами, и святая искра превращала их в единый пылающий костер, который он бережно нес на руках в постель. Если у него хватало терпения, он медленно раздевал и целовал ее, если же нет – он, уложив ее и не отрывая от нее глаз, срывал с себя одежду, пока она делала тоже самое. Она дрожала, обмирала, но как только он сливался с ней, она успокаивалась, и умиление и материнская нежность наполняли ее до краев, превращаясь в чистый, священный восторг. Это было похоже на гормональное сумасшествие.

Он не признавал случайные места, как то: стол, стул, диван, ковер, ванну и прочие скрюченные положения, полагая такие упражнения оскорбительными для нее. Он любил простор, он предпочитал парение и во время пожаротушения следовал здоровым, неизвращенным инстинктам. И хотя искомый оргазм, как завистливый родственник по-прежнему отказывался радоваться ее счастью, Наташу это уже мало огорчало. Под его напором она словно наслаждалась жарким солнцем, стоя по колено в морской прозрачной воде, пусть даже не имея возможности заплыть на глубину, чтобы, сложив над головой руки, отпустить себя, сотрясаемую судорогами любовной асфиксии, к центру земли – именно так теперь она представляла себе оргазм. Его же, кажется, мало заботило, как она себя под ним ведет – о других позах ей не получалось даже думать: это было похоже на взаимное пожирание – жадное и торопливое. То, чем они с ним занимались, также напоминало их с Мишкой утомительные забавы, как натурпродукты генномодифицированные. В перерывах они, временно свободные от желания, но не от обожания, лежали в темноте, обострив осязание кожи и не желая распадаться, и неоновый свет фонарей, такой же прозрачный и пастельный, как их постельные разговоры, притворялся близким родственником лунного света. Если они о чем-то и жалели, то только об одном – почему они не встретились раньше. Впрочем, все побывавшие в употреблении любовники жалеют об этом на первых порах с разной степенью искренности. Но бывает, как в их случае, что искренность дорастает до жертвенности.

Это было восклицательное время ее жизни. Мир никогда еще не был таким ярким, свежим и нарицательным. «Володино время!» – вспоминала после она. Кстати, на следующий день после той памятной ночи он купил дорогое кольцо, надел ей на палец и торжественно объявил:

«Теперь ты моя невеста, хочешь ты того или нет!»

«Хочу!» – сказала она, пряча, как она потом полюбит, лицо у него на груди.

Только тут, видите ли, какое дело…

Что касается ее, то она была готова под венец (только венчание!) хоть завтра. Он же смотрел на это несколько иначе.

«Наташенька, лапушка моя, ты видишь – ведь у меня даже нет жилья!» – начинал он.

«Как нет? А это что?!» – обводила она рукой свою квартиру.

«…А переезжать к тебе примаком мне не позволяет ни честь, ни совесть! Я должен построить дом для нас и наших детей и привести тебя туда! Дай мне время, я уже этим занимаюсь!»

«Какие вы, мужчины, глупые! – говорила она, ероша ему волосы. – Ладно, не хочешь брать меня в жены, не надо! Мне с тобой и так хорошо!»

Они и без того уже считали себя мужем и женой, каковыми и представлялись посторонним людям. Простотой, мужественностью и обходительностью он очаровал ее подруг и завоевал уважение их мужей, и теперь они часто ходили в гости и принимали у себя. Когда он уезжал, она не находила себе места, и лишь крепнущая сотовая связь спасала ее от отчаяния.

Через три месяца он принес тисненый лист бумаги и передал ей со словами: «Наташенька, это мой тебе свадебный подарок!»

Бумага оказалась купчей на участок в двадцать пять соток где-то под Зеленогорском и была оформлена на ее имя. Она ахнула и упала ему на грудь.

Через месяц на участке завертелось строительство, и у них появился повод навещать их будущий дом. Она с волнением разгуливала по растущим внутренностям лабиринта: здесь будет большой зал, здесь совмещенная кухня, там детская, тут ее спальная, рядом его спальная, а дальше его кабинет. Еще был в планах второй этаж с большой солнечной верандой, откуда, возможно, будет виден залив. На участке росли около двадцати вековых елей и сосен. Чем не дворянское гнездо?

«Давай родим кого-нибудь!» – все чаще предлагала она.

«Подожди, моя лапушка, не время еще! Я понимаю – ты можешь меня не послушать и сделать по-своему, по-женски, но поверь мне – еще рано! Я и сам хочу мальчишку, но… рано!»

Летом они были в Подпорожье, где он познакомил ее с родителями и сестрой.

«Наташа, моя жена. Прошу любить и жаловать, как меня самого!» – сказал он, как точку поставил.

Ее приняли с тем же семейным радушием, как это было бы с ним у нее дома. Та же уральская простота и сердечность, та же серебряная, цвета рыбьей чешуи, речная гладь петляет сквозь расступившуюся тайгу. И в этих общих родовых приметах она нашла лишнее подтверждение их взаимной предназначенности, их неизбежного слияния. Восторг и счастье, счастье и восторг – вот то экзальтированное, до подступающих к горлу слез состояние, которое не покидало ее.

Она сразу же подружилась с его сестрой Верой, что была младше ее на четыре года. Вера шутливо требовала от брата не быть жадиной и отпустить, наконец, Наташу от себя, чтобы дать им, девушкам, побыть наедине. И когда им это удавалось, она показывала Наташе город, вспоминая по ее просьбе истории из жизни брата. Оказалось, что его бывшая жена училась в той же школе, что и Вера и, зная ее, она предупреждала брата, что та смазлива и ветрена, но ведь эти мужики пока лоб не расшибут, не успокоятся, говорила она, хмуря чистый, без следов столкновения с жизнью лобик. Наташа обнимала ее и звонко хохотала:

«Какое счастье, что она оказалась смазлива и ветрена!»

Вера была в полном восторге от выбора брата.

«Ты не представляешь, как он тебя любит! Ты счастливая, Наташка!» – сообщила она ей при прощании, блестя глазами и, видимо, мечтая про себя о такой же любви.

Следующий год ничем не отличался от предыдущего, если не считать крепнущего ощущения невозможного счастья. Их любовь, и без того превосходившая все границы разумного, росла вместе с их домом, превращавшегося в монументальное, неприступное и вместе с тем изящное, живописное гнездо, тепло и уют которого должны будут согреть не только их самих, но и их детей, внуков, правнуков и далее в геометрической прогрессии. Он по-прежнему мотался между Подпорожьем и Питером, иногда не появляясь по две недели, и его возвращения выливались в бурный карнавал души и тела. На ее уговоры кого-то нанять, чтобы не мотаться самому, он отвечал, что люди наняты и работают, но есть такие привередливые нюансы, которые он должен проверять сам.

«Вот подожди, лапушка, через годик покончим с экспортом и займемся переработкой!»

Они успели побывать в Первоуральске у ее родителей, на двух испанских курортах, в консерваториях, операх и театрах. Не успели только налюбиться и намиловаться: в середине августа две тысячи второго его нашли на лесной дороге в его потрепанном вездеходе. Выстрелом картечи ему снесло полголовы. Он месяц не дожил до назначенной на сентябрь свадьбы. Ей на работу позвонила его сестра и сквозь плач сообщила, что Володи больше нет. Она помнит лишь звон в ушах и свой гаснущий крик: «Во-ло-дя-я!!», который звериным воплем раздирал на лоскуты перепуганные души присутствующих, пока она сползала в кресле…